БАРХАТНЫЙ СЕНТЯБРЬ*

БАРХАТНЫЙ СЕНТЯБРЬ*
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, такие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, то с утра до утра шел, не переставая, мелкий, как водяная пыль, дождик, превращавший глинистые дороги и тропинки в сплошную густую грязь, в которой увязали надолго возы и
экипажи.
Часто с северо-запада, со стороны степи, задувал свирепый ураган. От него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели по ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним в подкованных сапогах. Вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных трубах.
Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем неожиданно переменилась. Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные, солнечные и теплые, каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей желтой щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся деревья бесшумно и покорно роняли желтые листья. (159)

В ЗИМНЮЮ СТУЖУ*
В зимнем тумане встает холодное тусклое солнце. Спит заснеженный лес. Кажется, все живое замерзло в этой стуже — ни звука, только изредка потрескивают от мороза деревья.
Я выхожу на лесную поляну. За поляной густой старый ельник. Все деревья обвешаны крупными шишками. Шишек так много, что под их тяжестью склонились концы ветвей.
Как тихо! Зимой не услышишь пения птиц. Теперь им не до песен. Многие улетели на юг, а те, что остались, забились в укромные уголки, попрятались от лютого холода.
Вдруг словно весенний ветерок прошумел над застывшим лесом: целая стайка птиц, весело перекликаясь, пронеслась над поляной. Да ведь это клесты — природные северяне! Им не страшны наши морозы.
Клесты облепили вершины елей. Птички ухватились за шишки цепкими коготками и вытаскивали из-под чешуек вкусные семена. Когда хорош урожай шишек, птицам не грозит бескормица зимы.
Утреннее солнце ярко освещало зеленые вершины елей, грозди румяных шишек и веселых пирующих птиц. И мне почудилось, что уже пришла весна. Вот сейчас запахнет талой землей, оживет лес, встречая солнце, защебечут птицы. (165)

ГИБЕЛЬ ДЕРЕВА*
Лошади вынесли коляску Чайковского на поляну. От подножия сосны, согнувшись, как воры, разбегались лесорубы.
Внезапно вся сосна, от корней до вершины, вздрогнула и застонала. Вершина сосны качнулась, дерево начало медленно клониться к дороге и вдруг рухнуло, круша соседние сосны, ломая березы. С тяжким гулом сосна ударилась о землю, затрепетала всей хвоей и замерла.
Проехать было нельзя: вершина сосны загородила дорогу. На хвое еще сохранился блеск, свойственный тем воздушным просторам, где эта хвоя только что дрожала нод ветерком. Толстые сломанные ветки, покрытые прозрачно-желтоватой пленкой, были полны смолы. От ее запаха першило в горле.
Тут же лежали обломленные сосной ветки берез. Чайковский вспомнил, как березы пытались удержать падающую сосну, принять ее на свои гибкие стволы, чтобы смягчить смертельное падение, от которого дрогнула земля.
То справа, то слева, то позади слышался гул падающих стволов. И все так же тупо ухала земля. Птицы метались над порубкой. Даже облака, казалось, ускорили свой бег в равнодушной ко всему небесной синеве.
Чайковского возмутило увиденное, он думал о том, что потомки никогда не простят нам опустошения земли, надругательства над тем, что принадлежит не только нам, но и им. (182)

ГОРЕЧЬ РАЗЛУКИ*
Бим долго бежал, еле-еле переводя дух, пал между рельсами, вытянув все четыре лапы. Надежды не оставалось никакой.
Ах, если бы Биму сейчас несколько глотков воды! Так он не сможет подняться никогда...
Подошла женщина, наклонилась над ним. Сначала она подумала, что Бим мертв, а потом заговорила теплым голосом, внушающим доверие:
— Что с тобой, собачка? Ты что, Черное ухо? За кем же ты так бежал, горемыка?
Безрассудно было гнаться за поездом. Но разве имеет значение разум, когда прощаешься с другом.
Женщина спустилась под откос, принесла в брезентовой рукавице воды, приподняла голову Бима и поднесла воду, смочив ему нос. Бим лизнул. Потом, в бессилии закачав головой, вытянув шею, лизнул еще раз. И стал лакать.
Женщина гладила Бима по спине и рассказывала:
— А я тоже провожала любимых. И отца, и мужа
провожала на войну. Давно это было, но никогда не забуду.
Бим лизал ее грубые руки, покрытые морщинами, слизывая блестящие на солнышке капельки, падающие из глаз. Он узнал вкус слез человека, густо просоленных неизбывным горем.
Бим смотрел ей вслед мутными глазами, потом с усилием приподнялся и, шатаясь, медленно побрел за нею. (179)

ЕСЕНИНСКИЕ МЕСТА*
Несколько лет я прожил в есенинских местах вблизи Оки.
То был огромный мир грусти и тишины, слабого сияния солнца и разбойничьих лесов.
По ним раз в несколько дней прогремит по гнилым гатям телега, да порой в окошке низкой избы лесника мелькнет девичье лицо.
Надо бы остановиться, войти в избу, увидеть сумрак смущенных глаз — и снова ехать дальше в шуме сосен, в дрожании осенних осин, в шорохе крупного песка, сыплющегося в колею. И смотреть на птичьи стаи, что тянутся в небесной мгле над лесом к теплому югу. И сладко тосковать от ощущения своей полной родственности, своей близости этому дремучему краю. Там бьют из болот прозрачные ключи, и невольно кажется, что каждый такой ключ — родник поэзии, и это действительно так.
Зачерпните в жестяную кружку воды из такого родника, сдуйте к краю красноватые листочки брусники и напейтесь воды, дающей молодость, свежесть, вечное очарование родной стороне, и вы уверитесь, что только небольшая доля этой поэзии выражена в стихах таких поэтов, как Есенин. Все же ее несметные богатства еще скрыты и ждут своего часа. (171)

ЖИВЫЕ ЛИСТЬЯ*
На опушке леса я отыскиваю большую кучу сухих осенних листьев, набиваю ими полный мешок и отправляюсь назад домой. Иду не торопясь, любуюсь хорошей погодой, дышу свежим воздухом, вспоминаю забавные охотничьи случаи.
Вдруг слышу: листья в мешке шелестят. Останавливаюсь и говорю самому себе: «Листья как будто живые: так и прут из мешка!»
Смех разбирает. Присаживаюсь на пенек, смотрю, слушаю. И ушам и глазам не верю: листья трещат, словно в них кто ворочается.
Меня начинает разбирать любопытство: что же за удивительная ноша у меня в мешке? Беру его, развязываю и заглядываю внутрь. Ничего не вижу, только слышу, что кто-то громко фыркает да сопит. Отшатываюсь назад, а из мешка выскакивает и быстро удирает от меня еж.
Как же он попал туда?
Известно, что ежи устраивают из листьев гнезда, забираются в них и спят там всю долгую снежную зиму. Вот и этот еж решил сделать себе такую же постель. Натаскал большую кучу сухих листьев, закатался, завернулся в них — и гнездо готово. Но уснуть ему не пришлось: я его потревожил. (167)

ЗА ГРИБАМИ*
Я взял с собой корзинку и пошел в лес за грибами.
На берегу реки врассыпную стояли елочки-малолетки, и сразу же глаз засек светло-желтые пятнышки в зеленой траве. Рыжики! Вот тут уж начинается охота за каждым грибком, а они всюду прячутся: в траве, за кочками, под еловыми ветками. Поднимешь тяжелую ветку, нагнешься — увидишь тесную семейку рыжиков, спрятанных так, что ни белка не углядит, ни простак грибник не усмотрит. Вот и засыпал я дно корзины солнечными рыжиками. Теперь куда идти? Пойду-ка я в сосняк: там, говорят, есть волнушки, но и их надо искать среди бурых папоротников.
Ища грибы, долго и внимательно вглядываешься — глаза устают от напряжения. Чтобы глаза отдохнули, сажусь на пенек, оглядываюсь и сразу замечаю: вон у старой ели растет чудесный белый гриб, а рядом молодые боровички уже продрали хвойную подстилку.
Иду дальше и вижу: под старыми соснами землю чуть-чуть приподняло. Разгребаю землю — нахожу грузди. На старой тропе краснеют подосиновики. (151)

ЗИМНИЙ ЛЕС*
Зимою и летом, осенью и весною хорош русский лес. В тихий зимний день выйдешь в лес на лыжах, дышишь и не надышишься. Глубокие, чистые, лежат под деревьями сугробы. Над лесными тропинками кружевными белыми арками согнулись под тяжестью инея стволы молодых деревьев. Нет-нет да и сорвется такая белая шапка с вершины высокой ели, рассыплется серебристой легкой пылью, и долго колышется освобожденная от тяжести снега еловая зеленая ветка.
Высокие, неподвижные, спят сосны. Синеватые тени их стройных стволов лежат на белых нетронутых сугробах. Тихо в спящем зимнем лесу, но чуткое ухо внимательного человека улавливает живые тонкие звуки. Проказница белка теребит у вершины ели спелую шишку, роняет на снег темные легкие шелушинки, смолистые обгрызенные стерженьки.
Невидимой жизнью полнится зимний лес. От дерева к дереву тянутся легкие следы белок, маленькие следочки лесных мышей и птиц. Только очень внимательный человек может наблюдать жизнь зимнего леса. Нужно уметь ходить тихо и слушать. Только тогда откроется вам вся чудесная красота спящего зимнего леса. (157)

ЗВОНКИЕ ГУСЛИ ЗИМЫ*
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая и сверкающая, она входит в царство природы.
Еще вчера тоскливо чернела земля, голые сырые деревья четко вырисовывались на низком небе. И вдруг зима быстро-быстро захлопала крыльями-хлопьями, теряя белый пух, и поднялись в лесу синие сугробы. Всю ночь шила зима кружевные узоры, чтобы одеть серые деревья, коричневые кусты, желтую прошлогоднюю траву в косматую одежду. И утром они уже стояли торжественные и спокойные, белые и сверкающие.
Яркие и нарядные гости у зимы — птицы. Но чья еще зимняя песня может сравниться с неповторимым пересвистом свиристелей? Спокойно сидят они на рябине, серо-розовые, с желтым хохолком, с желтой черточкой на хвосте и ярко-красными пятнами на крыльях. Песню свиристеля в народе называют серебряными гуслями зимы.
Зиму приносит ветер, морозный и снежный. Белая, сверкающая, входит она в царство природы, перебирая серебряные струны гуслей. (136)











ИВОВЫЙ ПИР*
Зацвела ива. К ней со всех сторон собираются гости. Кусты и деревья вокруг голые, серые, а ива среди них как букет, да не простой, а золотой. Каждый ивовый барашек как пуховый желтый цыпленок: сидит и светится. Пальцем тронешь — пожелтеет палец. Щелкнешь — золотой дымок запарит. Понюхаешь — мед. Вот и спешат гости на пир.
Шмель прилетел, неуклюжий, толстый, мохнатый, как медведь. Забасил, заворочался, весь в пыльце измазался.
Прибежали муравьи, поджарые, быстрые, голодные. Набросились на пыльцу, и раздулись у них животы, как бочки. Того и гляди ободки на животах лопнут.
Комарики прилетели, словно крошечные вертолетики, крылышками мельтешат. Жуки какие-то копошатся. Мухи жужжат. Бабочки крылья распластали. Шершень сложил слюдяные крылья, полосатый, злой и голодный, как тигр.
Все гудят и торопятся: зазеленеет ива — пиру конец.
Зазеленеет, потеряется среди других зеленых кустов.
Поди-ка тогда ее найди! А сейчас она как букет, да не простой, а золотой. (142)

ЛЕСНОЙ ВРАЧ*
Мы бродили по лесу и наблюдали жизнь птиц. Вдруг на той стороне, где у нас было намечено для наблюдения дерево, мы услышали звук пилы. Там, как нам объяснили, заготовляли дрова из сухостойного леса. Обеспокоенные за судьбу нашего дерева, мы поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг ее пня было много пустых еловых шишек. Это все дятел отшелушил за долгую зиму. Около пня, на срезанной осине, отдыхали два паренька-носильщика. Когда мы спросили, зачем они спилили совсем свежее дерево, ребята ответили: «Дятел дырки наделал. Мы поглядели и спилили». Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве внутри ствола прошел червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как врач, и приступил к операции. Захватив червяка, он вытащил его и этим спас осину.
«Видите, — сказали мы ребятам, — дятел — это лесной врач, он спас осину, и она бы жила, а вы ее срезали». (150)


НА ИСХОДЕ ЛЕТА*
Все доцветало вокруг. Миллионы листьев, стеблей, веток и венчиков преграждали дорогу на каждом шагу, и мы терялись перед этим натиском растительности, останавливались и дышали до боли в легких терпким воздухом столетней сосны. Под деревьями лежали слои сухих шишек. В них нога тонула по косточку.
Иногда ветер пробегал по реке с низовьев, из лесистых пространств, оттуда, где горело в осеннем небе спокойное и еще жаркое солнце. Сердце замирало от мысли, что там, куда струится эта река, почти на двести километров только лес, лес и нет никакого жилья. Лишь кое-где на берегах стоят шалаши смолокуров и тянет по лесу сладковатым дымком тлеющего смолья.
Но удивительнее всего в этих местах был воздух, нем была полная и совершенная чистота. Эта чистота придавала особую резкость, даже блеск всему, что было окружено этим воздухом. Каждая сухая ветка сосны была видна среди темной хвои очень далеко. Она была как бы выкована из заржавленного железа. Далеко было видно каждую нитку паутины, зеленую шишку в вышине, стебель травы. (163)

НЕОБЫЧАЙНЫЙ СВЕТ*
Поставив на ночь с полдесятка удочек над берегом лесного озера, я надел плащ и устало лег на моховой коврик возле отрухлевшего пня. Высокий причудливый пень почти сплошь оброс молодыми опенками.
День угасал. В теплых сумерках догорала заря.
После неблизкого пути спалось крепко-крепко. Но в полночь меня разбудил громовой раскат. Изредка рассекаемая жгутами ветвистых молний, плыла стороной туча, скатываясь куда-то на запад.
Откинув капюшон, я поднял голову и тут же окаменел, затаив дыхание. В непроглядной тьме прямо передо мной, сияя голубовато-белым фосфорическим светом, возвышался какой-то миниатюрный волшебный замок.
«Да это ведь пень светится!» — догадался я. Зрелище неописуемое. Вокруг пня такая светлынь, хоть книжку читай. Отчетливо видны каждый сухой стебелек, каждая травинка. От верхушки до основания он как бы тлел то ярко-сияющими, то тускло-серебристыми пятнами. Холодный, слегка разбавленный небесной лазурью свет излучал не только старый коряжистый пень, но и облепившие его опята. Их толстенькие, в мохнатых манжетах чешуйчатые корешки будто насквозь были пронизаны неугасимым свечением. А темные, отчетливо очерченные силуэты затейливо сплетались в узорные кружева. (165)

ОСЕННИЙ СВЕТ*
Лес встречает таким обилием света и красок, что сразу же вспоминается картинная галерея. Свет струится отовсюду: и с мраморных облаков, и с земли, усыпанной листьями, и с ослепительных березовых стволов, напоминающих резную слоновую кость.
Лес выводит в поле, за ним утесом встают корабельные сосны, а влево и вправо тянется молодой березник, как бы облитый медом. Из-за облаков показывается солнце, осенний свет достигает предельной яркости, которая благодаря своей мягкости не только не слепит, а радует и успокаивает глаз.
Ветра по-прежнему нет, и в этой тишине с особенной сочностью слышится звук как бы откупориваемой бутылки. Взглядываю вверх: там цокает белочка, тоже будто залюбовавшаяся с вершины елки осенней красотой. Белочка уже оделась в зимнюю шубку, которая даже издали дает ощущение тепла. Слегка покачиваю елку, и лесная акробатка, ловко распластавшись в воздухе, перебирается на березу. Зацепившись одной лапкой за сук, начинает неторопливо раскачиваться, ссыпая вниз блеклые листья. (145)

ОСЕНЬ НА ПОЛЕСЬЕ*
Осень на Полесье особенно хороша. Лиственный лес в эту пору полон волшебных желто-красных тонов. Деревья стоят, словно тронутые ржавчиной, окрашенные золотом и багрянцем. Они будто блестят сказочно-чудесным сиянием волшебных расцветок.
Вот пламенеет весь охваченный пожаром пятиметровый широколистный клен. Чуть уловимо колышет лимонно-желтыми листьями стройный тополь. Немного пониже его кроны виднеется куст молодого бересклета. А рядом семья тоненьких березок полыхает сквозным и трепетным огнем. В зарослях орешника кое-где притаились спелые темно-коричневые орехи. На диких грушах полно плодов. Время от времени они срываются с веток и с тихим шорохом падают к подножию стволов. На колючих длинных плетях ежевики тоже еще сохранились ягоды. Черные, переспевшие, они так и тают во рту. А вот на терновнике ягоды только дозревают. Их глянцевито-сизая поверхность словно покрыта налетом инея. Кусты шиповника так же нарядны, как и в пору цветения. Только теперь они густо-густо окрашены ярко-красными плодами.
Каждое дерево, каждый куст по-своему отмечены прикосновением осени. (150)

ПЕРЕЛЕТ ПТИЦ*
Тысячи тысяч птиц большими и малыми стаями тянулись к югу. Некоторые шли в обратном направлении, другие — наискось в сторону. Вереницы их то подымались кверху, то опускались вниз. Выше всех были орлы. Распластав свои могучие крылья, они парили, описывая большие круги. Ниже их, но все же высоко над землей летели гуси. Эти осторожные птицы шли правильными косяками и, тяжело, вразброд махая крыльями, оглашали воздух своими сильными криками. Рядом с ними летели казарки и лебеди. Внизу, ближе к земле, с шумом неслись торопливые утки. Там и сям в воздухе виднелись канюки и пустельги. Эти представители соколов описывали красивые круги, подолгу останавливались на одном месте и, трепеща крыльями, зорко высматривали на земле добычу. Порой они отлетали в сторону, опять описывали круги и вдруг, сложив крылья, стремглав бросались книзу, но, едва коснувшись травы, снова быстро взмывали вверх. Остроклювые крохали1 на лету посматривали по сторонам, точно выискивали место, где бы им можно было остановиться. И вся эта масса птиц неслась к югу. (159)

СТРАННАЯ ОСЕНЬ*
Была тогда странная осень.
Золото, которое давно должно было охватить лес, отчего-то запоздало — ни золотинки не виднелось в березняках, ни красной крапинки в осинах. Сами березовые листья как-то неправильно и стыдливо шевелились под ветром. Им неловко было, что они еще такие зеленые, такие молодые, а давно уж должны были озолотеть.
Я шел вдоль болотистого ручья, медленно постигая берега его.
Я ждал уток, и они взлетали порой, и первым подымался селезень, а следом — утка, и только потом, в небе, они перестраивались иначе: первой шла утка, а за нею — селезень. Впрочем, осенью всегда трудно разобрать, где утка, где селезень, не видно было немыслимо-зеленой весенней селезневой головы, только по взлету и полету можно было догадаться, где кто.
Странная была тогда осень. Утки отчего-то разбивались на пары, а надо было им собираться в стаи и
улетать на юг.
Утки, разбившиеся на пары, и листья, которые не желали золотеть, изо всех сил затягивали лето. (151)

ШОРОХ ЛИСТОПАДА*
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю, но мне это долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как
прорастает трава.
Оказывается, нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить чистые и точные звуки осенней земли.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над черным лесистым краем и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы.
Была такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клен под забором.
Я посмотрел на клен и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа — неясный звук, похожий на детский шепот. (166)

ОСЕННИЕ ВОСПОМИНАНИЯ*
Вспоминается мне ранняя погожая осень.
Воздух так чист, точно его совсем нет. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой. Около шалаша вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым.
Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину.
Темнеет. В саду горит костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. Пылает багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева, силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги. Вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по всей аллее.
Поздней ночью, шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на поляне немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь. Долго глядишь в темно-синюю глубину неба, переполненную созвездиями. Потом встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому. Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете! (172)




ПОСЛЕДНИЕ ГРИБЫ*
Я углубился в лес, вырезал палку с вилочкой на конце и принялся разыскивать грибные места.
Найти грибы в пестрой мозаике из опавших листьев — дело нелегкое. Да и есть ли они в такую позднюю пору? Я долго бродил по гулкому опустевшему лесу, ворошил под кустами рогатиной, радостно протягивал руку к показавшейся красноватой грибной шапочке, но она тотчас таинственно исчезала, а вместо нее лишь краснели осиновые листья. На дне моего кузовка перекатывались всего три-четыре поздние сыроежки с темно-лиловыми широкополыми шляпками.
Только к полудню я набрел на старую порубку, заросшую травами и древесной порослью, среди которой то здесь, то там чернели пни. На одном из них я обнаружил веселую семейку тонконогих опят. Они толпились между двух узловатых корневищ, совсем как озорные ребятишки, выбежавшие погреться на завалинке. Я осторожно срезал их все сразу, не разъединяя, и положил в кузовок. Потом нашел еще такой же счастливый пень и вскоре пожалел, что не взял с собой корзины попросторней. (154)

ЛЕСНОЙ ШУМ*
Стало совсем светло. Старый лес шумел ровно, неумолчно. Только птичья возня, стук дятла, веселое цвиканье стрелявших меж ветвей желтеньких синиц да жадный сухой кряк соек разнообразили этот тягучий, тревожный и грустный, мягкими волнами перекатывающийся шум.
Сорока, чистившая на ветке ольховника черный острый клюв, вдруг повернула голову набок, прислушалась, присела, готовая сорваться и улететь. Тревожно хрустели сучья. Кто-то большой, сильный шел сквозь лес, не разбирая дороги. Затрещали кусты, заметались вершины маленьких сосенок, заскрипел, оседая, наст. Сорока вскрикнула и, распустив хвост, похожий на оперение стрелы, по прямой полетела прочь.
Из припудренной утренним инеем хвои высунулась длинная бурая морда, увенчанная тяжелыми ветвистыми рогами. Испуганные глаза осмотрели огромную поляну. Розовые замшевые ноздри, извергавшие горячий парок встревоженного дыхания, судорожно задвигались.
Старый лось застыл в сосняке, как изваяние. Лишь клочковатая шкура нервно передергивалась на спине. Настороженные уши ловили каждый звук, и слух его был так остер, что слышал зверь, как короед точит древесину сосны. Но даже и эти чуткие уши не слышали в лесу ничего, кроме птичьей трескотни, стука дятла и ровного звона сосновых вершин. (171)

СЛЕДЫ*
Лисий след — аккуратная, словно на швейной машинке простроченная цепочка углублений в снегу. Однажды утром, пробегая на лыжах опушкой леса, увидел я эту строчку и решил ее проследить. По лыжне бежится легко. Слух у охотницы превосходный. Услышав под снегом возню мышей, лиса резко прыгнула в сторону и, проскочив метров пятнадцать, начала рыть глубокий снег.
Но вот след с лыжни потянулся к берегу речки. Я замер, наблюдая, есть ли знакомая строчка на другом берегу. Следов не было. Значит, легла лисица, уставшая гоняться за мышами, поспать под обрывом на солнышке. Тихо, убрав под мышки лыжные палки, приблизился я к обрыву. И вижу: между кустами ольхи и обрывом, оголявшим речной берег, лежит рыжий зверь, которого я без труда выследил. Сладко спит, беспечно накрывшись пушистым хвостом. Я стоял над ней минуты две-три, потом любопытства ради хлопнул в ладоши. Пружиной лиса подпрыгнула вверх, на обрыв, и понеслась через речку, на другой берег, в рыжие бурьяны.
Все живое оставляет на снегу след: мышь, птица, ''белка, малютка ласка, лось, кабан...
Следы зимой — большая белая книга, рассказывающая о непрекращающейся жизни. (172)

МОЛОДАЯ ПОРОСЛЬ*
По берегам реки жались друг к другу кусты смородины, вербы, ольхи и лесная малина; зеленая, сочная осока зашла в самую воду, где блестела и гнулась под напором речной струи, как живая. Кое-где догнивали торчавшие из земли бревна, а из-под них вылезали молодые побеги жимолости; тут же качались розовые стрелки иван-чая и пестрели болотные желтые цветы. Около старых пней, как дорогое кружево,, лепился своими желтыми шапками душистый лабазник1. У самого леса вытянулся целый островок молодого осинника, переливаясь на солнце своей вечно подвижной, металлической листвой, а дальше зеленой стеной поднимался березняк и по течению речки уходил из глаз. Но всего красивее были молодые ели и березки, которые росли по отвалам и свалкам: они походили на гурьбу детей, со всего размаха выбежавших на крутизну и отсюда любовавшихся всем, что было ниже. Казалось, что эта лесная молодежь лукаво шепталась между собой, счастливая солнечным днем и тем, что дает только полная сил молодость. (150)

СОСНА*
В бору и на песках, на скалах и над оврагами — всюду непременно встретишь сосну. Это стройная красавица с красноватым стволом и темно-зеленой хвоей. Сосна — лесной пионер и считается завоевателем новых земель, так как произрастает на самой различной почве: и на песчаниках, и на суглинках.
С колючим молодняком тоже не бывает никаких забот: сосенки быстро растут и за год увеличиваются на тридцать — пятьдесят сантиметров. Бесчисленные погодные неожиданности: морозы, влага, засухи — не страшны им и не опасны. У них крепкие корни и устойчивый ствол — вот что определяет их выносливость и нетребовательность к условиям жизни.
Человек часто использует сосну в своих целях: он сажает ее, чтобы оказать сопротивление вредным природным явлениям. Возникла необходимость задержать снег вдоль железных дорог — сажают сосну. Нужно воспрепятствовать зыбучим пескам в их распространении по пустыне — снова вспоминают о сосне. Под сенью сосен не высыхают и не мелеют реки, и этот факт позволяет сформулировать еще одно достоинство сосны: она является хранительницей вод. (153)

РЯБИНА*
Каждому дереву — своя цена. Нанесет ветерком, и за версту услышишь, как цветет липа. Незримая река медового аромата льется из нее по яркому июльскому разнотравью. В тихую погоду несметное количество пчел слетается сюда на работу. Старое дерево, посветлев от цветения, гудит, шумит пчелами, мелькающими среди цветов и листьев. С одной липы больше собирается меда, чем с гектара цветущей гречихи.
От цвета черемухи нет подобного проку, но цветет она рано, в пору весеннего пробуждения и буйства всех земных сил и соков.
Но отцветают черемуха и сирень, жухнут травы, желтеют листья. Кто заметит в сентябре ту же черемуху, кто обратит внимание на куст жасмина, кто заглядится на голые заросли шиповника?
Но есть иное дерево. Мы, пожалуй, не замечаем его весной, оно не бросается в глаза в июле.
Чем ближе осень, тем заметнее и ярче становится это дерево, и, когда совсем обеднеет земля и нечем ей будет порадовать глаз человека, вспыхнут среди долины яркие костры рябины, и люди сложат об этом дереве лучшие свои лирические песни. (163)

ЛЕС ШУМИТ*
Лес шумел...
В этом лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем. В нем всегда стоял шум, потому что это был старый, дремучий бор, которого не касались еще пила и топор лесного барышника. Высокие столетние сосны с красными могучими стволами стояли хмурою ратью, плотно сомкнувшись вверху зелеными вершинами. Внизу было тихо, пахло смолой; сквозь полог сосновых игл, которыми была усыпана почва, пробились яркие папоротники, пышно раскинувшиеся причудливой бахромой и стоявшие недвижимо, не шелохнув листом. В сырых уголках тянулись высокими стеблями зеленые травы; белая кашка склонялась отяжелевшими головками как будто в тихой истоме. А вверху без конца и перерыва тянул лесной шум, точно смутные вздохи старого бора.
Но теперь эти вздохи становились все глубже, сильнее. Я ехал лесною тропою, и хотя неба мне не было видно, но по тому, как хмурился лес, я чувствовал, что над ним тихо подымается тяжелая туча. К вечеру собиралась гроза. (161)

В ЛЕСУ*
Вечерняя заря еще не погасла. Далеко на горизонте чернела зубчатая гряда леса. И над этой грядой то тут, то там поднимались багряные сосны, косматые, похожие на вздыбленных сказочных медведей.
Под ногами похрустывают сухие сучки. Лопочут, хлопая прохладной листвой по разгоряченному лицу, беспокойные, не знающие и ночью отдыха осинки.
Мы стоим на опушке осинника, и перед нами простирается громадная равнина, ощетинившаяся молодым сосняком. В воздухе знойно и остро пахнет сосновой смолой.
Вдали, на западе, равнина вползла на пологий холм, и казалось, что оттуда на нас накатывается широкая морская волна. И сами сосенки, то иссиня-черные, то сизые до седины, то золотисто-багряные, со светлыми каплями смолы, напоминали нарядную пятнистую шкуру.
Вдруг справа от нас — это всегда бывает вдруг — вспорхнул рябчик и низко-низко, журча, как пропеллер, крылышками, потянул в еловую глушь.
Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, под ногами мягко пружинит мох. Вот тут мы и располагаемся на ночлег. (148)

ЕЛЬ И СОСНА*
Лет двести тому назад ветер-сеятель принес два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями — за воздух и свет. Поднимаясь все выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга.
Злой ветер, устроив деревьям такую несчастную жизнь, прилетал сюда иногда покачать их. И тогда деревья так стонали и выли на все Блудово болото, как живые существа, что лисичка, свернувшаяся на моховой кочке в клубочек, поднимала вверх свою острую мордочку. До того близок был живым существам этот стон и вой сосны и ели, что одичавшая собака, услыхав его, выла от тоски по человеку, а волк выл от неизбывной1 злобы к нему. (162)

ЖИВИТЕЛЬНАЯ СВЕЖЕСТЬ*
В отлогих, почти горизонтальных лучах утреннего солнца загораются капли росы. Одни капли мерцают глубокой зеленью, другие — чисто кровавого цвета, третьи — матово светятся изнутри, четвертые — молочно-голубые, пятые — белые, просвеченные огненной искоркой. Это разноцветное горение сочетается с синевой, желтизной, розовостью, лиловостью и белизной луговых цветов. Луговые цветы кидают свои цветные тени, свою синеву или желтизну на ближайшие капельки хрустальной влаги и заставляют их быть то синими, то желтыми. В слегка мохнатых, шершавых листиках травы накапливается роса и покоится в них, светлая и холодная, округлыми упругими каплями так, что можно выпить и ощутить вкус земной живительной свежести.
Человек, идя ранним утром по росистому цветущему лугу, оставляет видимый след. Он, может быть, далее не обращает внимания на синюю или розовую росу или не замечает, как в крохотной росинке виднеются еще более крохотные, отраженные солнцем ромашки. Но общее состояние в природе тотчас передается человеку. (141)




О МУЗЫКЕ ЖИВОЙ ПРИРОДЫ*
Я родился и вырос в могучих кавказских лесах. Там впервые я услышал чудесную музыку живой природы. Ее пели ночные грозы, снежные обвалы, гремящие реки, ветры, птицы, а осенью олени. На всю
жизнь врезалась она в память. С тех пор много раз слышал я ее по сибирским лесам, и всегда вспоминались кавказские чинары и детство, беспечное милое детство, не обманувшее меня своей мечтой. И сегодня в тайге та же музыка, только весенняя, первозданная, зовущая.
Идем дремучим лесом. Под ногами еле заметный пунктир забытой, нехоженой тропки.
Куда ни посмотришь — колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод из сквозных крон. Они свободно следят за нами с высоты. Только иногда мелькнет белизною березка или мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут все таинственно, непостижимо, а ты шагаешь все дальше и дальше, оглушенный черемуховым духом. И не можешь понять, отчего в лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлет птиц кажутся
музыкой. Так бы и шел вечно. (159)

БУРУНДУК*
Бурундук — это пестрая земляная белка. Я обернулся и увидел, как этот привлекательный зверек проворно и бесшумно бегает по сучьям, взбегает на деревья, спускается опять и прячется в траве.
Я присмотрелся и заметил, что бурундук все время возвращается на прежнее место и каждый раз что-то уносит с собой. Набьет защечные мешки и исчезнет с поверхности земли, а потом опять появляется, и рот его уже оказывается пустым. Я этим очень заинтересовался и стал постепенно приближаться к удивительному зверьку. Я обнаружил, что на куче хвороста лежат припасы: сухие грибы, корешки и орехи. Но ведь была весна, и грибы и орехи еще не уродились. Так откуда же они взялись?
Я долго размышлял об этом происшествии, придумывал разные объяснения и наконец догадался. Один знакомый охотник мне рассказывал, что бурундуки делают большие запасы продовольствия и не успевают их съесть за одну зиму. Они понимают, что продукты могут испортиться, и время от времени выносят их из норки и проветривают, а потом затаскивают обратно в свое жилище. (160)

ДОЖДЬ*
Сумерки сгустились настолько, что, кроме темных силуэтов домов, разглядеть что-либо на расстоянии было почти невозможно. Прошумел в листьях свежий ветерок, пронесся и затих.
Первые капли дождя, редкие и тяжелые, как горошины, застучали по крышам. Молния огненным
зигзагом сверкнула невдалеке, и гроза началась. Раздирая черную громаду неба, молнии на мгновение озаряли окрестность, и снова все погружалось во мрак, и гром внушительно встряхивал землю.
Дождь полил сплошной стеной, словно на небе у какого-то колоссального сосуда отвалилось дно, и потоки воды низверглись на землю.
Молнии блистали одна за одной, и где-то совсем над головой оглушающе гремело и грохотало. Казалось, разгулу стихии не будет конца. Однако ливень затих так же внезапно, как и начался. Гроза переместилась немного южнее, впрочем, на небе не было ни единой звездочки, и тихий обложной дождик не переставал.
Отдаленные молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновение из мрака темные от дождя домики.
Когда в тучах обозначился просвет, можно было разглядеть на улице людей, спешащих к своим домам. (160)

КАПЛЯ*
Это нужно видеть, когда на рассвете капля дождя, величественная и прекрасная, опускается на деревянную звучную крышу. Она летит оттуда, где все клубится. Сонная, только что появившаяся на свет, эта капля летит, как очарованная птица, робея взглянуть на мир и ожидая чуда. Капля опускается медленно, и ветер покачивает ее, колышет, как весенний лист, и несет бережно. Отсвет солнца сквозь тусклую полоску на горизонте скользнул под тучу и подставил ей свою огненную ладонь. Он качает на ней это прозрачное существо, которое горит и переливается. Оно невинно и послушно всему, что к нему прикоснется. Вот капля превратилась в струйку, колышущуюся на лету, как робкое, но неминуемое мгновение судьбы. Вот она плющится, потом растекается, и на краях ее вспыхивают крошечные светящиеся фонтаны наподобие стеклянных ночных фиалок, грустные и ароматные. Они живут лишь долю мгновения и навсегда исчезают. Так что тот, кто их видел, едва ли сам успеет улыбнуться. И только ровный гороховый грохот рокочет по крыше, разгоняемый ветром и ранними раскатами утренней порывистой грозы. (161)

НА БЕРЕГУ*
Море, овеваемое знойным ветром, мелко дрожит и блестит прозрачной рябью, переливающейся солнечными бликами. В раскаленном от жары воздухе раздается веселый говор волн, слегка плещущихся у пологого берега. Песок удаляющейся вправо косы весь залит солнцем, улыбающимся с голубого неба, И блеск солнца, и звон степных насекомых сливаются в одну яркую картину наполненного радостью летнего дня. Солнце счастливо и блистает гордо и прекрасно, и море, озаренное солнечным светом и теплом, ликует и трепещет.
В песок косы, усеянный рыбьей чешуей, воткнуты колья, и на их концах, остро заточенных кверху, висят бросающие паутину теней сети. Соприкасающиеся боками лодки стоят на песке в ряд, и волны, лижущие берег, точно манят их к себе. Весла, и корзины, и бочки беспорядочно валяются на косе и возле шалаша, сплетенного из прутьев ивы, растущей на берегу. Перед самым входом в шалаш воткнут
шест, и на конце его торчит развевающаяся и трепещущая на ветру тряпка. (147}

РЫБАЛКА НА ГОРНОЙ РЕЧКЕ*
Мы долго выбирали место и наконец решили остановиться на этом небольшом равнинном участке, прогреваемом нежарким в это время солнцем. Справа, на лесистом склоне горы, кое-где отсвечивали золотом кроны деревьев. Внизу трава еще зеленая, как будто молодая, но вода меж голубоватых камней приобретает темный цвет и кажется стеклянной. Мы сидим и смотрим на синеву тихой заводи.
Рядом с нами лежат пока еще не разобранные удочки и пол-литровая банка с наживкой.
Немного повыше вода бурлит, пытаясь растечься вширь, но, стесненная каменными берегами, устремляется вперед, обрызгивая прибрежные камни. Едва я опустил удочку в самое отчаянное клокотание, как почувствовал, что меня что-то тянет вниз. И вот из потока, извиваясь на крючке, выскочила серебряная рыбина. Особенно волнующим и поистине красивым было сочетание летящей волны и напряженной лески, когда гневным рывком сопротивляется пойманная форель. Это чувство не передашь словами.
Улов был неожиданно богатым, и мы, обрадованные, возвращались домой в прекрасном настроении. После такой рыбалки ощущаешь прилив бодрости. (755)

ЛЕСНОЕ ОЗЕРО*
За придорожным кустарником поднимался смешанный лес. С левой стороны время от времени таинственно поблескивала черная вода. Мы ждали только тропинки, чтобы устремиться по ней в глубину леса и узнать, что там. И вот тропинка попалась.
Не успели мы сделать по ней двухсот шагов, как заливистое злое тявканье собачонки остановило нас. Невдалеке стояла изба лесника.
Лесник пригласил нас в дом и хотел распорядиться насчет стола. Но мы сказали, что нам ничего не нужно и что мы свернули с большой дороги единственно затем, чтобы узнать, что за вода блестит между деревьями.
Вода началась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Узкая лодка, на которую мы сели, была настолько легкая, что под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Необыкновенной красоты озеро окружило нас. Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы потом замечали его обыкновенно за двести, за триста метров. (178)

ГОЛУБАЯ ЖЕМЧУЖИНА СИБИРИ*
Узким голубым серпом, заброшенным в горы Восточной Сибири, выглядит на географической карте одно из удивительных чудес не только России, но и всего земного шара — озеро Байкал.
Много песен и легенд сложил о нем народ. Оно плещется в каменной котловине, окруженной поросшими тайгой горными хребтами. Озеро простирается с северо-востока на юго-запад на расстояние, равное расстоянию между Москвой и Санкт-Петербургом.
Байкал — поистине уникальное озеро. Его побережье и окружающие горы со своеобразным микро-
климатом, а также само озеро с богатыми запасами чистой пресной воды — бесценный дар природы.
Вы, конечно, знаете, что Байкал — самое глубокое озеро нашей планеты. Здесь содержится двадцать процентов запасов пресной воды на земном шаре. Представьте себе: в байкальской чаше может поместиться вся вода Балтийского моря, хотя его площадь больше площади озера приблизительно в десять раз. Не существует на земном шаре озера, вода в котором прозрачнее байкальской. К тому же озерная вода очень приятна на вкус.
Установлено, что ежегодно берега озера раздвигаются в среднем на два сантиметра, а его площадь увеличивается на три гектара. (165)

МОРЕ*
Море смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море — тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. (153)














У СИНЕГО МОРЯ*
Утром, на рассвете, мы остановились в двух километрах от берега, темнеющего группою деревянных построек. Лиловые горы были покрыты туманом. Восходившее солнце золотом отливало на стальной поверхности моря. Длинная вереница черных птиц, вытягиваясь в ниточку и извиваясь, пролетала над пламенеющей линией горизонта.
— Смотрите, смотрите! — воскликнул восторженный спутник. — Это летят дикие утки!
Как бы утверждая наши охотничьи надежды, в утренней тишине слышалось глухое бабаханье выстрелов: мы въезжали в заветный охотничий край.
Вечером мы сидели у местного лесничего. Гостеприимный хозяин потчевал нас великолепным чаем, занимательно рассказывал о богатствах, обилии и охотничьих чудесах далекого края, о замечательных свойствах и особенностях его природы, о редкостных породах деревьев.
Нас, охотников, имевших терпение тащить на себе пудовый груз дроби и патронов, больше всего интересовали охотничьи богатства края.
— Поохотиться у нас можно, — улыбаясь, сказал лесничий. — Вот посмотрите...
Мы поглядели в окно. Там, на посыпанной песком узкой дорожке, покачивая длинными носами, гуськом бежали два вальдшнепа, окраскою своих спинок сливавшиеся с тоном дорожки и окаймляющей ее жухлой жесткой травой. (162)

В СТЕПИ*
Воздух в беспредельно расстилающейся степи все больше и больше застывал от зноя и тишины, и природа цепенела в молчании. Но вот солнце стало спускаться к западу, и из-за холма неожиданно показалось облако. Оно как бы переглянулось со степью и нахмурилось.
Вдруг в стоячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом и свистом закрутил по степи. Тотчас же на дороге спиралью закрутилась пыль, и черный вертящийся столб поднялся к небу и затуманил солнце.
За холмами скапливались плотные массы туч, глухо прогремел гром, и подуло свежестью. Казалось, вот-вот брызнет дождь. Но какая-то невидимая сила сковала воздух, уложила пыль, и опять наступила тишина. Тучи растаяли, отодвинулись, но солнца еще не было видно. Наконец и оно выглянуло из-за ближней рощи и осветило всю окрестность. Все засверкало, засияло вокруг: и кусты, и травы, и цветы. (134)

КАРАКУМЫ*
Самолет приземлился на ровную горячую, как сковорода, глиняную площадку. Заглянув в лицо пустыми, я долго не мог прийти в себя. Знакомая с детства по картинам и книгам, ставшая в воображении почти одушевленной, она теперь держала меня в своих далеко не ласковых объятиях.
Захватывающая дух жара, взбитая ветром пыль, полинявшее небо, верблюд с равнодушной мордой все это картины пустыни. На минуту показалось, что нет на земле ни больших городов, ни лесов, ни могу чих рек и бездонных озер, а есть только горячий ветер и барханы.
Пожив в Каракумах в течение недели, вдруг делаешь открытие: пустыня не так уж безжизненна. Удивительно то, что открываешь это ночью. Прохладная ночь пустыни полна звуков. Легкий топот — это стадо джейранов, которое спугнули волки. Стрекочет в ночи какой-то родственник кузнечика. Слышишь, как пискнула птица.
Жизнь в пустыне приспособилась и к песку, и к жаре, и к безводью. Там же, где есть вода, жизнь расцветает пышной зеленью оазисов. (150)

КРАСА ПРИРОДЫ*
Аксаков, автор замечательной сказки «Аленький цветочек», сказал однажды: «Вода — краса всей природы».
Писатель был прав. Эту красу мы видим повсюду: и в тихой речонке, подернутой туманом, и в синем море, где режет волны быстроходный глиссер.
Краса эта во всем, что связано с водой в природе. Она и в облаках, оживляющих безбрежный воздушный океан.
А если бы никогда не было облаков? Об этом даже подумать страшно. Не было бы ни дождя, ни снега, сгорели бы травы, не было бы ничего живого. Ежедневно солнце сверкающей золотой монетой опускалось бы за горизонт. Но никто не любовался бы вечно ясной погодой.
Однако совсем безоблачного неба не бывает, и мы не устаем любоваться плывущими в небе облаками. В них обязательно присутствует вода, прежде чем она заплещет волной в море или окажется в стакане чая.
Вот почему не надо огорчаться, когда на смену хорошей погоде приходит ненастье и по небу плывут дождевые тучи: они несут нам влагу. (153)

ЗАТМЕНИЕ СОЛНЦА*
День начинает заметно бледнеть. Лица людей принимают странный оттенок, тени человеческих фигур лежат на земле бледные, неясные. Пейзаж будто расплывается в чем-то: трава теряет зелень, горы как бы лишаются своей тяжелой плотности.
Пока остается тонкий серповидный ободок солнца, все еще царит впечатление сильно побледневшего дня, и мне кажется, что рассказы о темноте во время затмения преувеличены.
Но вот эта искра исчезла, и вместе с этим пролилась на землю густая тьма. Казалось, тонкий, не различимый для глаза пепел рассыпался сверху над землей или будто тончайшая густая сетка повисла в воздухе. Круглое темное враждебное тело, точно паук, впилось в яркое солнце, и они несутся вместе в заоблачной вышине.
Вдруг сверху, с правой стороны, вспыхнула искорка, и сразу лица моих собеседников осветились.
Солнце играет все сильнее, туман все более и более утончается, и уже становится трудно глядеть невооруженным глазом на увеличивающийся серп солнца. Чирикают примолкшие было птицы, луговая зелень на заречной стороне проступает все ярче, облака расцвечиваются. (156)

НАЕДИНЕ С ТИШИНОЙ*
Из-за косогора паровозной фарой выкатило солнце. В лесу стало просторно и ярко. На ослепительный снег, играющий колкими звездочками, упали крест-накрест тени деревьев.
Лес оживился: где-то, словно спросонья, стрекотнула сорока, прочиликала налетевшая стая буроголовых гаичек, веселей застучал невидимый дятел в невидимой кузнице. Голоса юных лыжников, пестрой ватагой высыпавших на опушку, стали громче и
радостней.
Я шагнул в сторону с проторенной дорожки и, вспарывая лыжами нетронутый снег, спустился в ложбину. Казалось, спустился в тишину. Остановился под белой, как снег, березой. Тишина здесь и впрямь удивительная: ни ветерка, ни шороха. Но что это? Черной лентой в глубоком снегу струится меж черемух забытый зимой ручеек, позванивает стеклянным звоном. Но звон этот не только не нарушает тишины, а даже подчеркивает ее. Светит солнце, звенит незамерзающий ключик, работает дятел. И где-то под глубоким снегом, в таинственной тьме и тишине теплится жизнь, зреют семена новой весны. (142)

СИНИЕ ГЛАЗА ЗИМЫ*
Только беглому и равнодушному взгляду может показаться бедной и однообразной наша природа.
Да, она раскрывается не сразу.
Ее неброскую красоту, ее сосредоточенную прелесть можно постигнуть, лишь вжившись в нее, внимательно вглядевшись в чередование времен года.
Как большой художник, зрелый мастер, природа не растрачивает всех своих красок на какую-нибудь одну картину, чтобы затем бесконечно повторять себя. Нет, любая ее картина отличается неповторимым и потому незабываемым колоритом. Не потому ли мы всегда по-новому открываем для себя весну и лето, осень и зиму?
У каждого человека есть свое излюбленное время года.
Нет ничего более чистого, более целомудренного в природе, чем первый снег с его нетронутой белизной, напоминающей нам о первых радостях детства и отрочества, о незабываемых снах юности.
Зиму нельзя не любить. Кто не видел ее, тот не может судить о нашей природе и не поймет поэзии народной жизни, народного характера. А увидеть ее по-настоящему можно только в деревне, среди полей и лесов. (153)

БЕСКОРЫСТНЫЙ И СВЕДУЩИЙ ДРУГ*
Среди великих изобретений былых времен, окончательно выделивших род людской из приниженного состояния, наибольшую роль сыграла письменность. Дату рождения алфавита можно считать эпохой в человеческом самосознании, открывшей прямой путь к появлению книгопечатного станка. Именно по книгам, как по ступенькам, поднимался человек на свою нынешнюю высоту.
Книга — это кристаллический, плотно упакованный в страницы наш многовековой опыт, делающий бессмертным род людской на земле. Только благодаря книге накопленные знания обретают могущество лавины, способной с тысячелетнего разгона преодолеть любое препятствие на столбовой дороге человеческого прогресса. Словом, нет ничего дороже книги для мыслящего человека! •
Книга — верный, бескорыстный и наиболее сведущий друг. Она самый терпеливый учитель, готовый десятки раз повторять недоступную сразу мысль.
Старшее поколение, вручая своей юной смене страну, мир и вечные идеи справедливости на земле, оставляет ей единственное наиболее полное завещание — книгу. Поэтому любите книгу, храните ее выше всякого другого достояния. (140)

ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ*
До сих пор сохранилась в Беларуси легенда о чудесном мальчике-музыканте, игравшем на жалейке-дудке, выдолбленной из дерева. Слушая его музыку, ярче светило солнце, деревья становились зеленее и нежно тянули к мальчику свои гибкие руки-ветви, пела трава, а небо становилось синее синего. Но никто никогда не видел этого мальчика-музыканта. Кто же играет так задушевно? Сама земля.
В белорусской поэзии звучат и сегодня жалейка и гусли, бубны и скрипки — все-все инструменты оркестра. Белорусская речь обрела в белорусском стихе свое высшее проявление. Зачинателями новой белорусской поэзии были Янка Купала и Якуб Колас, поэтическое воображение которых разбудил фольклор. Сказки и песни, слышанные в детстве, запали глубоко в души поэтов. Разбуженная фольклором, их поэтическая фантазия рождала удивительные, волнующие звуки.
Далеко за пределы пущ и полесских деревень вышла сегодня пленительная, мелодичная белорусская поэзия, простая и чистая.
В ласковости и чистоте белорусской лирики — тайна ее привлекательности и обаяния. (143)

ВЕРНЫЙ СПУТНИК*
Лучшие сыны человечества, те, кто боролся в прошлом и борется в настоящем за счастье трудящихся во всем мире, с детских лет шли к познанию жизни, общаясь с книгой.
Поначалу, как сквозь узкую щель, брезжит из темноты свет знания в удивленные глаза ребенка, впервые слагающего из отдельных, таинственных пока еще для него букв слова, становящиеся понятными разуму. И у вас, дорогие ребята, это — хотя и недавнее, однако прошлое. И не узкая щель перед вашим взором, а широко распахнутые двери в ослепительный мир, в жизнь, законы которой вы призваны в будущем постигнуть.
Никогда не забывайте, что для того, чтобы распахнуть двери к свету и знанию для всех вас без исключения и навсегда оставить эти двери открытыми, много положили сил и много пролили крови ваши предки, ваши деды, отцы и старшие братья.
Шагайте смелее к свету и любите книгу всей душой! Она не только ваш лучший друг, но и до конца верный спутник! (152)





О ПОЭЗИИ РУССКИХ СЛОВ*
Многие русские слова сами по себе излучают поэзию, как драгоценные камни излучают таинственный блеск.
Я понимаю, конечно, что ничего таинственного в блеске камней* нет и что любой физик объяснит это явление законами оптики. Но все же блеск камней вызывает ощущение таинственности. Трудно примириться с мыслью, что внутри камня, откуда льются сияющие лучи, нет собственного источника света.
Это относится ко многим камням, даже к такому скромному, как аквамарин. Цвет его нельзя точно определить. Кажется, что если вглядеться в аквамарин, то увидишь море с водой цвета звезд.
Сравнительно легко объяснить происхождение «поэтического излучения» многих слов. Очевидно, слово кажется поэтическим тогда, когда оно передает понятие, наполненное для нас поэтическим содержанием. Бесспорно то, что большинство таких поэтических слов связано с нашей природой.
Русский язык открывается в своих поистине волшебных свойствах и богатстве лишь тому, кто кровно любит и знает свой народ и чувствует сокровенную прелесть нашей земли. (147)

МОГУЧИЙ И ГРЕШНЫЙ ЯЗЫК*
Знаменитый баснописец Древней Греции Эзоп был рабом Ксанфа, известного тогда философа.
Однажды Ксанф пригласил гостей и приказал Эзопу приготовить самое лучшее. Эзоп купил языки и приготовил из них три блюда.
Ксанф спросил Эзопа: «Почему ты, Эзоп, подаешь языки?» Эзоп ответил: «Ты велел купить самое лучшее. А что может быть на свете лучше языка? При помощи языка мы изучаем науки и получаем знания, при помощи языка люди могут объясняться друг с другом, решать различные вопросы, приветствовать, мириться, объясняться в любви, благодарить. Поэтому нужно думать, что нет на свете ничего лучше языка».
Такое рассуждение пришлось по сердцу Ксанфу и
его гостям.
В другой раз Ксанф распорядился, чтобы Эзоп приобрел к обеду самое худшее. Эзоп опять купил языки. Все удивились этому.
Тогда Эзоп начал объяснять Ксанфу: «Ты велел мне сыскать самое худшее. А что на свете хуже языка? Посредством языка люди огорчают и разочаровывают друг друга, лицемерят, лгут, обманывают, хитрят, ссорятся. Язык может сделать людей врагами, вызвать войну, вносить в нашу жизнь горе и зло, предавать, огорчать, оскорблять».
Может ли быть что-нибудь лучше или хуже языка?! (177)

КИРИЛЛ И МЕФОДИЙ — СЛАВЯНСКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ*
Братья Кирилл и Мефодий принесли на земли славян свет письменности и знаний. Они составили славянскую азбуку, перевели с греческого на славянский священные книги.
Кирилл (до принятия монашества его звали Константином) и Мефодий жили в Солуни — знаменитом торговом городе Византии. Вокруг Солуни славянские племена растили хлеб. В городе жили мастеровые люди, но они были неграмотными. Книга считалась недоступной роскошью.
Прошло несколько лет, и Константин, уже прославившийся своей ученостью, приезжает в столицу. Здесь, в Константинополе, он учится у знаменитых ученых: у Фотия — литературе, у Льва Математика — механике, астрономии.
Чтобы получить высшее образование, полагалось изучить грамматику, риторику, философию, арифметику, геометрию, а также музыку. Константин постепенно становится лучшим учеником. В течение десяти лет он освоил ряд языков: славянский, греческий, арабский. Знание славянского, существовавшего тогда лишь в устной форме, определило его дальнейшую жизнь и деятельность. (135)

СКАЗКА — МЕЧТА О ПРЕКРАСНОМ*
Пока живет человек, будет жить и сказка, потому что сказка — наилучшее выражение надежд народа на счастье и справедливость.
Сказка — воплощенная в поэтической форме мечта человека о прекрасном. Чаяния счастья, справедливости и мечты о прекрасном не могут умереть. Если человек потеряет способность стремиться к счастью и справедливости и мечтать, то тотчас остановится движение жизни, замрет искусство, зачахнет наука и человечество погрузится в растительное и бесцельное существование. Мысль о том, что сказка говорит о несбыточном, что она — только игра воображения, была, быть может, справедлива для наших отдаленных предков, но не для нас.
Мы живем в мире сбывшихся сказок. За последние десятилетия человек научился летать по воздуху со скоростью звука, проплывать под водой тысячи километров, видеть на огромные расстояния в темноте, проникать взором через непроницаемые ранее преграды, закреплять и передавать потомкам такую мимолетную вещь, как звук своего голоса, выращивать исполинские деревья, менять географию земного шара, на месте сухих степей создавать великие озера-моря. Иначе говоря, человек стал всемогущим, и нет такой сказки, которая не оказалась бы через некоторое количество лет былью. (171)

СТРАСТЬ К ЧТЕНИЮ*
Удивительным было мое чтение. Все сделалось мне одинаково интересно, одинаково нужно, важно и притягательно. Каждая книга мгновенно, первой же строкой, переносила в иные миры. Я отдавался этому магическому волшебству с восторгом от чуда, творимого закорючками букв, способными звучать людскими голосами, явственно рисовать передо мною предметы, лица, явления жизни во всей их полноте и насыщенности. Мне было жаль потерянного прежде времени, когда я не догадывался, сколько книг желают лишь одного: бескорыстно стать моими друзьями, наставниками и помощниками. Я нырял в каждую новую книгу с нетерпеливой жаждой скорее узнать, чем она меня одарит, что она прибавит к тому, что во мне уже есть, что она ответит на мои вопросы, обращенные к людям, самому себе.
И книги безотказно выполняли свою службу. Я открывал страницу — и все тут же переставало существовать. Я был уже совсем в другом мире, участником другой жизни, других событий. (142)

СЕКРЕТ ПОЭЗИИ*
Обладать поэтическим «секретом» — это прежде всего значит быть в творчестве самостоятельным, то есть говорить так, как свойственно только тебе, а не кому-либо другому, говорить о том, о чем можешь сказать только ты, потому что ты сам увидел это в жизни, сам передумал, перечувствовал, понял, сделал выводы, причем темой разговора должно быть нечто большое, значительное, интересное не только для самого поэта или узкого круга людей, а и для самых широких слоев читателей.
Предположим, что поэт пишет стихи в связи с каким-либо событием, взволновавшим его. Это значит, что данное событие, прежде чем войти в стихи, неизбежно проходит через сознание поэта, через его душу, через все его существо. И, описывая событие, поэт (если он, конечно, поэт настоящий) неизменно вкладывает в стихи свое понимание случившегося, свое отношение к нему, свои мысли и чувства. Другими словами, он преподносит событие так, как видит его своим разумом и сердцем. При этом он, разумеется, должен правильно понимать происшедшее, не искажать его, не уходить от правды. (159)

ВНУТРЕННИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ*
Выразительное чтение невозможно без «внутренних представлений» чтеца. В противном случае оно будет безжизненным и скучным.
Когда мы в жизни произносим слова, мы всегда представляем себе то действие или тот предмет, которые они обозначают. И прежде чем произнести эти слова, мы видим перед собой их содержание. Когда мы рассказываем что-нибудь своим собеседникам, мы постоянно видим «внутренним глазом* все то, о чем говорим. Когда же слушаем чей-то рассказ, то чем талантливее рассказчик, тем ярче и мы представляем его образы. То же самое происходит при выразительном чтении. Чем ярче представляет себе чтец «картину» того, о чем он читает, тем убедительнее звучат его слова и тем живее они воспринимаются
слушателями.
Если сам чтец недостаточно ясно видит образы, которые хочет передать, которыми он стремится увлечь воображение своих слушателей, эти образы не смогут «увидеть» и слушатели, а сами слова, не освещенные внутренним представлением, будут скользить мимо их сознания и воображения. (146)

ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ГЕНИЯ*
Чем лучше мы знаем жизнь Пушкина, тем глубже понимаем смысл его творений. Вот главная причина, которая уже в течение нескольких поколений побуждает исследователей со всей тщательностью изучать биографию поэта. Не праздное любопытство, не желание умножить число анекдотических рассказов о Пушкине заставляет их обращать внимание и на такие факты, которые могут показаться малозначительными, ненужными, а иногда даже обидными для его памяти.
В жизни Пушкина малозначительного нет. Мелкая подробность позволяет порой по-новому понять, оценить всем известные стихи или прозаические строчки Пушкина. Нет ничего оскорбительного для памяти поэта в том, что мы хотим знать живого, подлинного Пушкина, хотим видеть его человеческий облик со всем, что было в нем и прекрасного к грешного.
Бесспорно, много интересных и правдивых деталей из жизни Пушкина сообщили те, кто принадлежал к его единомышленникам. Они сумели при этом проникнуть во внутренний мир гениального поэта, раскрыть движения его души и верно оценить для веков сущность его творческого подвига. (152)

ПОЭТ*
Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина.
Собрание его мелких стихотворений — ряд самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки. Тут все: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия, никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. (168)

СПАСИТЕЛЬНЫЙ СОН*
Пушкин быстро зашагал, а потом побежал по дорожке вдоль озера, свернул на росную тяжелую траву, забрызгавшую до колен его светлые панталоны, перепрыгнул через скамью и оказался в липовой аллее.
Теперь он мчался по аллее, ведущей к искусственным руинам. Солнечная полоса сменялась тенью, кожа успевала почувствовать прикосновение теплого уча и холод.
Он бежал все быстрее, наслаждаясь ветром у висков и хрустом песка под башмаками. На нем была шапка-невидимка, он мог не только носиться по аллеям парка, но и вбежать во дворец, проникнуть в царскую опочивальню.
Достигнув опрятных руин, он повернул назад, к пруду, но теперь бежал вдоль аллеи по траве и желтым цветам. Как быстро менялось все в природе! За немногие минуты трава успела обсохнуть, туман рассеялся.
И в миг восторга перед утром и солнцем, перед всем весенним миром и своим причастием к чуду жизни Пушкин вдруг ощутил свинцовую усталость. Колени подогнулись, он почти рухнул к сухому изножию развесистого клена.
Он никогда еще не прятался так хорошо от окружающих и самого себя, как в этот сон посреди разгорающегося царскосельского утра. (170)