Я ДРУЖБУ ЗНАЛ...

«Я ДРУЖБУ ЗНАЛ...»*
Жизнь сталкивала Пушкина с самыми разными людьми: с поэтами и писателями, с умными и прославленными воинами, офицерами и выдающимися мыслителями, с актерами, художниками и музыкантами.
И среди всех этих разных людей Пушкин находил друзей: одних — на всю жизнь, других — на краткие мгновения.
Но и те и другие, озаренные пушкинской славой, прошедшие с ним по жизни или только встретившиеся ему, дороги нам: их судьбы, характеры, их отношения с Пушкиным позволяют глубже понять и почувствовать и пушкинскую лирику, и личность самого поэта.
Друзья Пушкина были не только людьми, с которыми он щедро делился мыслями и чувствами, неисчерпаемыми богатствами своего гения, но и людьми, от которых получал постоянный отклик, импульсы к творчеству и обыкновенную человеческую поддержку. Недаром Василий Андреевич Жуковский, поэт-учитель, поэт-предшественник и одновременно старший и заботливый друг Пушкина, каждый раз приходивший ему на выручку, призывал: «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».
Дружба была в жизни этих людей постоянной моральной, духовной, творческой опорой, позволявшей устоять при любых жизненных обстоятельствах. (167)

ОДИНОЧЕСТВО ГЕНИЯ*
У Пушкина при жизни было невообразимое множество поклонников и друзей. Но только немногие обладали тем тонким чувством проникновения, которое помогало им верно понять характер поэта.
В жизни обычно бывает так: глупец не понимает ни самого себя, ни умного; грубая натура не может проникнуться тонкостями чужого духа; было бы чудом, если бы злой хоть что-то понял в душе доброго; бездарному же вовеки не понять, что приходится выстрадать и отстоять в борьбе гениальному человеку.
Поэтому гениальному человеку уготовано и совершенно особое одиночество: его не понимают и ложно истолковывают, он чувствует это и страдает вдвойне. А те, кто его не понимал, судят о нем пошло, неверно, злобно, с завистью. Чтобы правильно понять великого человека, надо долго и любовно вживаться в своеобразие его мира, научиться художественному созерцанию его, тщательно исследовать те образы, которые рисуют тонкие, художественно одаренные натуры.
Чтобы понять Пушкина, надо брать за основу не внешние черты, а его внутренний мир. (150)

РИСУНКИ ПУШКИНА*
В истории мировой литературы нет второго писателя, у которого работа над художественным словом была бы так неразрывно соединена с потребностью закрепить тут же, на листе, среди создаваемых стихов или прозы, проносящиеся через сознание графические облики людей, зверей, природы, вымышленных существ. У Пушкина это был двуединый процесс; ни у кого другого из его больших и малых собратьев такого соединения не было. Чьи бы черновики мы ни взяли — Бальзака или Толстого, Гёте или Гюго, Флобера или Достоевского, Теккерея или Лермонтова, Гофмана или Бодлера, — ни у одного из них нет этой пушкинской естественной, самопроизвольной связи между рождением слова и появлением рисунка. Рисунки Пушкина совсем не профессиональны. Они возникают под его пером постоянно и щедро. Это верные спутники его труда. Когда он пишет, он рисует. Рисунки не десятками, а сотнями покрывают его рукописи.
Иной графики у Пушкина нет. Она вся «черновая» — такая же, как текст, среди которого она возникает. Она сделана для себя. Она появлялась в те минуты, когда мысль была крепко занята и рука сама собой чертила по бумаге. Пушкинский рисунок — дитя пауз и раздумий поэтического труда. (176)

ДОМ НА НАБЕРЕЖНОЙ МОЙКИ*
Набережная Мойки, 12 — дом, где была последняя квартира Пушкина.
После смерти поэта никто не позаботился о том, чтобы все сохранить здесь для потомства. Кто только не жил здесь с 1837 года!
В 1937 году, в столетнюю годовщину со дня смерти поэта, квартиру восстановили в ее прежнем виде, и сейчас это мемориальная квартира-музей. Мы входим в нее, пройдя через ворота. Парадного подъезда нет. Его не было и при Пушкине. По небольшой лестнице поднимаемся в вестибюль. Здесь мы невольно останавливаемся: ведь по этой лестнице поднимался к себе домой — к семье, к книгам, к своему письменному столу — Пушкин. И по этой лестнице смертельно раненного поэта нес после дуэли на руках его верный слуга Никита Козлов. В квартире, помимо вестибюля, семь комнат, и называются они так же, как при Пушкине: передняя, буфетная, столовая, гостиная, кабинет, спальня и детская.
Хотя из подлинной обстановки пушкинской квартиры до нас дошло очень мало вещей, все же квартира дает представление о жизни, протекавшей в ней в пушкинскую пору, потому что комнаты обставлены мебелью и вещами, которые находились в обиходе людей круга Пушкина. (177)

ПАМЯТНИК ПУШКИНУ В МОСКВЕ*
Памятник Пушкину в Москве расположен на одной из центральных площадей, которая носит имя поэта.
Скульптор Александр Михайлович Опекушин изобразил Пушкина с немного наклоненной вперед головой, в глубокой задумчивости. Поэт как будто прислушивается к окружающему миру, а может быть, к только что прозвучавшей в его сознании стихотворной строфе. Фигура поэта, кажется, вся в движении, он словно сделал шаг вперед, его левая нога немного выдвинута, но одновременно поза статична: он как бы приостановился. Плащ, распахнутый и опадающий мягкими складками, рука со шляпой, отведенная за спину, и другая, заложенная за борт жилета, — все это гармонично сливается в цельный образ Пушкина-поэта.
Фигура поэта установлена на четырехгранном пьедестале, выполненном из шлифованного темно-серого гранита. На его боковых сторонах можно прочитать строки стихотворения «Памятник». Небольшая пологая лестница в четыре ступени, бронзовые тумбы по углам, четыре угловых фонаря, выполненных в стиле пушкинского времени, гармонично дополняют памятник, образуя единый ансамбль.
Открытие памятника состоялось 6 июня 1880 года. Оно вылилось в большое событие общественной жизни.
Памятник Пушкину стал воплощением духовной и нравственной высоты личности поэта. (168)

СЛОВО О ЛЕРМОНТОВЕ*
Лермонтов внес неоценимый вклад не только в русскую поэзию, но и в прозу. Без его «Героя нашего времени* просто невозможно представить развитие русского реалистического и психологического романа XIX века.
Его Печорин наряду с пушкинским Онегиным открывает целую галерею так называемых «лишних людей».
Порожденная своим временем, насыщенная опытом того поколения, проза Лермонтова до сих пор вызывает восхищение своей неувядающей свежестью. Свободная композиция «Героя нашего времени», при строгой соразмерности его частей, поражала величайших мастеров русской прозы.
Бунин в своих воспоминаниях о Чехове рассказывает, что Антон Павлович мечтал написать хотя бы один рассказ такой, как лермонтовская «Тамань». После этого, говорил он, можно и умирать. Лев Толстой считал, что если бы был жив Лермонтов, то ему, Толстому, и Достоевскому делать было бы нечего.
При всей присущей нашим классикам скромности самооценок остается совершенно бесспорным их искреннее восхищение редкостным талантом Лермонтова, преклонение перед его неподражаемым мастерством. (142)

ГОЛОС МОЛОДОГО ПОЭТА*
В дни трагической гибели Пушкина Россия услышала голос молодого поэта, которому суждено было стать преемником Пушкина в осиротевшей русской литературе.
Это был двадцатидвухлетний корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Юрьевич Лермонтов, написавший стихи на смерть Пушкина, скорбные, гневные, обличительные.
Не только презренного иностранца, чья рука не дрогнула выстрелить в Пушкина, обличил он в этих стихах. Он обвинял злобных клеветников, которые преследовали Пушкина при жизни и направляли руку Дантеса. Он указал на них — это великосветская знать, потомки придворных холопов, прославившихся своей подлостью. Он назвал их в своем стихотворении палачами свободы и славы, палачами русского
гения. Он уверял, что их ждет суд истории — суд неизбежный и беспощадный.
В безропотной тишине, царившей тогда в России, это было проявлением неслыханной смелости.
В несколько дней стихи распространились по Петербургу, а затем стали известны всей грамотной России. В этом стихотворении Лермонтов говорил то, что думал и чувствовал в те дни каждый, кому дорога была честь и слава России, кому дорого было русское слово и великое имя поэта. (170)

КРЫЛОВ — ПИСАТЕЛЬ ДВУХ ВЕКОВ*
Подлинно народным поэтом был Иван Андреевич Крылов. Более чем полтора столетия его басни сохраняют молодость. На портрете Карла Брюллова, на всем известном памятнике в Ленинграде мы видим крепкую фигуру баснописца. Да, это человек из гущи народной, пришедший в русскую литературу вслед за гениальным Ломоносовым. Гоголь писал о Крылове: «Выбрав себе самую незаметную и узкую тропу, шел он по ней почти без шума, пока не перерос других».
Крылов — писатель двух веков. Он начинает свой путь еще при Фонвизине, а завершает при Гоголе и Белинском.
Многие произведения Крылова: комедии, фельетоны в журналах «Почта духов» и «Зритель», басни — разоблачают лицемерие и моральный распад дворянского общества, требуя признать достоинство и права простых людей, протестуя против несправедливости крепостного строя, против самодержавия. .
Крылов — великий патриот: страстно любя свою родину, он призывал трудиться во имя ее блага. «Кто с пользой для Отечества трудится, — писал великий баснописец, — тот с ним легко не разлучится». (149)

ТАЛАНТ — ЭТО ТРУД*
Волю и привычку к труду Чехов начал воспитывать в себе с юного возраста.
Горький, так глубоко понимавший цену труду, писал о Чехове: «Я не видел человека, который чувствовал бы значение труда как основания культуры так глубоко и всесторонне, как Антон Павлович».
Для обоих: и для Горького, и для Чехова — труд был самым главным в жизни и каждого отдельного человека, и всего человечества.
Любимые темы Чехова — это темы о том, что надо работать не покладая рук и быть в работе правдивым и простым.
Одновременно с писательской работой, к тому же соединявшейся в первые годы после окончания университета с работой врача, Чехов ухитрялся очень много читать, причем не проглатывая книги, а именно штудируя их.
Всю жизнь работая над собой, он считал себя как писателя круглым невеждой. Отношение к труду было для Чехова едва ли не важнейшим критерием оценки
человека. (140)










ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРАДИЦИЙ*
Последние десятилетия нашего XX века — это новый этап освоения классических традиций. Новыми гранями обогатилось понятие «концепция личности». Не поглощение человека законами коллективного бытия, а осуществление права каждого на свободное самовыражение, духовный поиск, на все многообразие контактов с миром — необратимое завоевание нашего времени. И возросла ответственность народов и отдельных людей перед будущим.
В. Шукшин, С. Залыгин, Ч. Айтматов, Ю. Трифонов, В. Тендряков, В. Астафьев, В. Распутин, А. Адамович своими лучшими произведениями обогатили диалог XX века с XIX. Они и другие наши писатели сделали многое, чтобы вернуть идеям гуманизма в искусстве всю полноту их звучания. Они заново прочли многие страницы русской классики и творчески, по-современному продолжили реалистическое исследование ключевых проблем: личность и народ, национальная судьба и единство человечества, свобода и справедливость, война и мир, человечество и природа.
Как никогда ясно, что дальнейшее развитие человечества требует подлинного роста культуры: философской, политической, научной, культуры управления государством, культуры взаимоотношения наций и поколений, отцов и детей. Вот почему век XIX, запечатленный в образах и красках, век огромного взлета русской культуры, не отдаляется, а приближается к нам. (164)

ИВАН СОКОЛОВ-МИКИТОВ*
Родившийся и выросший в глубине России, воспитанный семьей, которая, как говорится, жила лицом к лицу с природой, Иван Сергеевич Соколов-Мики-тов с детских лет вступил на тропу охотника и следопыта. Когда читаешь его рассказы, ни на одну минуту не покидает ощущение, что все их герои — друзья-приятели автора, его хорошие знакомые, о которых он знает все, но рассказывает только самое главное. Недаром большинство его рассказов написано от первого лица.
Автор скуп на слова. Он не швыряет пригоршнями пословицы и поговорки, зато каждое меткое словечко у него светит и греет. Всем своим творчеством он утверждает, что человек, любящий природу, понимающий ее язык, заботящийся о ней, не может быть безнравственным.
Взыскательный автор, Соколов-Микитов работает неторопливо. Новые его произведения появляются не часто, зато всегда радуют читателя и сразу западают ему в душу.
Читать и перечитывать Соколова-Микитова — такое же удовольствие, как дышать свежим ароматом летних полей и лесов, пить в жаркий полдень ключевую воду из родника, зимним морозным утром любоваться серебристо-розовым блеском инея. (159)

МИХАИЛ ПРИШВИН*
Если бы природа могла чувствовать благодарность к человеку за то, что он проник в ее жизнь и воспел ее, то прежде всего эта благодарность выпала бы на долю Михаила Пришвина.
Михаил Михайлович Пришвин — это было имя для города, а в избах объездчиков, в затянутых туманом речных поймах, под тучами и звездами полевого русского неба, где Пришвин чувствовал себя дома, звали его просто Михалычем.
Жизнь Пришвина — пример того, как человек отрешился от всего наносного и начал жить только по велению сердца. Неизвестно, что сделал бы в своей жизни Пришвин, если бы он остался агрономом (это была его первая профессия). Он вряд ли бы открыл миллионам людей русскую природу как мир тончайшей и светлой поэзии: просто у него на это не хватило бы времени.
Если внимательно прочесть все, написанное Пришвиным, то останется убеждение, что он не успел рассказать нам и сотой доли того, что превосходно видел и знал. Для мастеров, что могут написать целую поэму о каждом слетающем с дерева осеннем листе, мало одной жизни. (165)

КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ*
Каков он был, этот писатель, известность которого напоминает своей сказочностью его же собственные сказки? Как создался вокруг него целый мир духовных ценностей, бесконечно разнообразный, оригинальный, привлекший внимание великого множества людей — от школьника до известнейших ученых? Как достиг он единства, нерасторжимо соединившего в нем писателя и человека?
Смысл его жизни заключался в поглощающей преданности литературе. С юных лет он пылко и навсегда влюбился в нее, и эта любовь нашла в его творчестве выражение, удивительное по своей разносторонности. Нечто подвижническое было в неустанности, беспрерывности его работы. Но самому ему, конечно, показалась бы высокопарной такая оценка. Литература была для Корнея Ивановича не деянием, а делом, воздухом, которым он дышал, повседневностью, единственной возможностью существования. Он писал медленно, обдумывая каждое слово, без конца возвращаясь к написанному, сопоставляя бесчисленные варианты. И вместе в тем литература была для него делом веселым, счастливым, легким не потому, что легко написать хорошую книгу, а потому, что без легкости, без чувства счастья он не мог бы ее написать. (159)

ЩЕДРЫЙ ПОДАРОК*
Маленький мальчик играл на подоконнике в старом доме. Игрушек было не так уж много: несколько кубиков, старая бесхвостая лошадь из папье-маше, много раз уже выкупанная и потому потерявшая масть, и сломанный оловянный солдатик.
Мать мальчика, молодая женщина, сидела у окна и вышивала.
В это время в глубине пустынной улицы показался высокий и очень худой человек в черном. Были хорошо видны его большой покатый лоб, орлиный нос и серые сощуренные глаза. Душистая веточка мяты была воткнута в петлицу его сюртука.
Женщина за пяльцами подняла голову и сказала мальчику: «Вот идет наш поэт, господин Андерсен. Под его колыбельную песню ты так хорошо засыпаешь».
Мальчик посмотрел исподлобья на незнакомца в черном, схватил своего единственного хромого солдатика, свою самую дорогую, любимую игрушку, выбежал на улицу, сунул солдатика Андерсену и тотчас убежал.
Это был неслыханно щедрый подарок. Андерсен понял это и воткнул солдатика в петлицу сюртука рядом с веточкой мяты, как драгоценный орден. (150)

БАЛАЛАЙКА*
Это было в одном из походов научно-исследовательской подводной лодки «Северянка». Позади полтора месяца пути. Пройдены многие мили морских дорог. Нужно ли говорить, как соскучились все по дому, а тут еще радист никак не может в хаосе радиоволн найти «свою». И вдруг тихонько прозвучала русская песня. Протяжно и прозрачно вела свою партию балалайка, вздыхая, басила гитара. О милых ивах и синей речке вел свой незатейливый рассказ струнный дуэт, и казалось, что не тысячи морских миль отделяют лодку от дома, а Родина здесь, в кубрике, вместе с этими задушевными звуками.
В чем сила этого незатейливого инструмента, ставшего символом музыкальной России? Трехструнке кланялся Пушкин, горой за нее стоял Лев Толстой, а Чайковский восклицал: «Какая прелесть эта балалайка!»
Дань старине? Не только. Вечная молодость трехструнки-чародейки в том, что в голосе ее, то лукавом, озорном, а то необыкновенно лирическом и задушевном, слышатся широта и беспредельность русской души, скоморошья удаль первых музыкантов на Руси.
Многое может маленькая, невзрачная на вид балалайка. Любите ее, слушайте — и она подарит вам бесценные минуты встречи с прекрасным. (168)

ИОГАНН СЕБАСТЬЯН БАХ*
Трудно назвать композитора, который в течение двух столетий оказывал бы такое глубокое и всестороннее воздействие на музыкальную культуру, как Иоганн Себастьян Бах. Это воздействие постоянно ощущают и те, кто сочиняет музыку, и те, кто ее исполняет, и те, кто ее слушает.
В своих произведениях Бах сумел воплотить огромный мир мыслей и чувств — от строгого или лирического раздумья до отчаяния, гнева, взрыва страсти, глубокой печали. Темы, лежащие в основе прелюдий и фуг, часто близки по своему мелодическому складу народным песням, а по ритмике — популярным во времена композитора танцам.
Дарование Баха было на редкость многообразным. Современники знали его как замечательного виртуоза: он играл на клавесине и скрипке, но обоим этим инструментам предпочитал орган. В искусстве импровизации на органе Бах не знал себе равных. Ему не раз случалось участвовать в состязаниях органистов, и неизменно он выходил победителем.
За исключением оперы, Бах писал почти во всех известных в его время музыкальных жанрах.
В наше время творчество Баха — неотъемлемая часть мировой музыкальной культуры. (161)

ПЕТР ИЛЬИЧ ЧАЙКОВСКИЙ*
Родина и музыка. С детства в сознании Чайковского слились эти два начала, прошли через всю его жизнь, несомненно, стали ее основой. Опере «Пиковая дама» уже более восьмидесяти лет, балету «Лебединое озеро» почти сто лет. Люди изобрели кинематограф и радио, покоряют космос, написано много разной музыки, а Чайковский и его музыка не забываются, наоборот, все больше людей узнают и любят
этого композитора.
В чем же тут дело? Вероятно, прежде всего в том, что Чайковский, создавая музыку, всегда думал о тех, кто должен ее услышать. Чайковский написал, во-первых, девять опер, во-вторых, семь симфоний, в-третьих, три балета, наконец, сонаты, романсы, концерты, музыку для детей и взрослых — всего, конечно, не перечислишь. И везде, даже в сказке, он умел найти и рассказать правду. Правда, безусловно, заключается в том, что человек должен быть сильным и справедливым, гордым и счастливым, верным в дружбе.
Великого русского композитора Петра Ильича Чайковского — в наши дни это особенно ярко видно — знают, любят во всех странах мира. И мы с вами можем гордиться, что в его музыке бьется сердце родины, сердце России. (174)

СКРИПУЧИЕ ПОЛОВИЦЫ*
Дом рассохся от старости. Он стоял на поляне в сосновом лесу, и от сосен все лето тянуло жаром.
Чайковскому нравился этот деревянный дом. В комнатах слабо пахло скипидаром и белыми гвоздиками, которые в изобилии цвели перед крыльцом. Растрепанные, высохшие, они напоминали клочья пуха, прилипшего к стебелькам.
Единственное, что раздражало композитора, — это скрипучие половицы. Чтобы пройти от двери к роялю, надо было переступить через пять шатких половиц. Со стороны это выглядело, должно быть, забавно, когда пожилой композитор пробирался к роялю, приглядываясь к половицам прищуренными глазами.
Иногда ночью, просыпаясь, Чайковский слышал, как, потрескивая, пропоет то одна, то другая половица. Это напоминало оркестр перед увертюрой, когда оркестранты настраивали инструменты. То на чердаке, то в маленьком зале, то в застекленной прихожей кто-то трогал струны. Чайковский сквозь сон улавливал мелодию, но, проснувшись утром, забывал ее. Он напрягал память и вздыхал. Как жаль, что ночное треньканье деревянного дома нельзя сейчас проиграть! Проиграть незамысловатую песню пересохшего дерева, оконных стекол с обвалившейся замазкой, ветра, постучавшего веткой по крыше.
Но когда-нибудь все это он воплотит в своей музыке. (171)











МУЗЫКА В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ*
Блокированный фашистскими войсками Ленинград. Непрерывный обстрел, бомбежки, голод — и музыка, звучащая в этом городе. Концерты. Седьмая симфония Дмитрия Шостаковича.
Те дни стали теперь легендой.
1942 год. В зале Ленинградской филармонии необычайно холодно: ведь помещение зимой не отапливалось. В зале — рабочие с прифронтовых заводов, ученые, музыканты, писатели, солдаты и офицеры, приехавшие с передовой на трамвае, некоторые с автоматами в руках.
Оркестранты, как и слушатели, одеты по-разному: гимнастерки, флотские бушлаты, черные костюмы, ватники. И только дирижер — во фраке и белой манишке с крахмальным воротничком.
Началась музыка. И мы с первых тактов узнали в ней себя и весь свой путь, всю, уже тогда легендарную, эпопею Ленинграда: и наступающую на нас страшную, беспощадную, враждебную силу, и наше вызывающее сопротивление ей, и нашу скорбь, и мечту о светлом мире, и нашу несомненную грядущую победу. И мы, не плакавшие над погибающими близкими людьми, сейчас не могли и не хотели сдерживать отрадных, беззвучных, горячих слез, и мы не стыдились их. (157)

ЗОВ СТАРОЙ МУЗЫКИ*
Я сидел на лафете с зажатым в коленях карабином и покачивал головой, слушая одинокий среди войны орган.
Да, музыка та же, и я вроде бы тот же, и горло мое сдавило, стиснуло, но нет слез, нет детского восторга и жалости, чистой, детской, из которой рождалась любовь к земле родной, к своим близким. Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома. Я так много увидел смертей, что не было для меня более ненавистного, проклятого слова, чем «смерть». И потому, должно быть, музыка, которую я слушал в детстве, переломилась во мне, закаменела, а те ее взлеты к небу, к звезде, от которых я плакал когда-то, растворились в сердце и стали им самим, и то, что пугало в детстве, было вовсе не страшно.
А старая музыка не плакала, не жаловалась, а заставляла что-то делать, чтобы поутихли эти пожары, чтобы люди не жались к горящим развалинам, чтобы зашли они под крышу в свой дом, чтобы небо, вечное наше небо, не подбрасывало взрывами. (161)

ПОДЛИННЫЙ ГЕНИЙ*
В жизни я знал только одного подлинного гения. Это был Шаляпин. Всем щедро наградил его Господь: единственным в мире по силе и красоте голосом, внешностью необыкновенною, умом острым, талантами разнообразными. Стал он первым в мире певцом и великим актером.
Впервые услышал я Шаляпина в Париже в двадцать третьем или двадцать четвертом году. Шаляпин недавно выехал из России и дал свой концерт в Большой Опере.
На эстраду вышел радостный, победоносно улыбающийся гигант. Зал встретил его грохотом рукоплесканий, словно поднялся навстречу певцу мощный океанский вал. Все в нем было как-то празднично и необычайно: фигура, бледное лицо, белесоватые ресницы, прическа, ладно сидевший на нем фрак.
«О, где же вы, дни любви», — запел он. И столько грусти и тоски было в эту минуту в его голосе, что слезы сами собой наворачивались на глаза. Восхищал публику дар перевоплощения великого артиста. Он пел и изображал то подвыпившего мужика и сварливую женку, то старика-гренадера.
Много пел в этот вечер Шаляпин. Вышел я из Оперы как пьяный и долго не мог совладать с охватившим меня волнением. (170)

ОСЕНЬ НА ПОЛОТНАХ ЛЕВИТАНА*
Самые прекрасные и трогательные стихи, книги и картины написаны русскими поэтами, писателями и художниками об осени.
Осень снимала с лесов, с полей густые цвета, смывала дождями зелень. Рощи делались сквозными, и темные краски лета сменялись робким золотом, пурпуром и серебром. В течение нескольких недель изменялся не только цвет зелени, но и воздух. Он делался как будто чище, холоднее, и дали были гораздо глубже, чем летом. Так у великих мастеров литературы и живописи юношеская пышность красок и нарядность языка сменяются в зрелом возрасте строгостью и благородством.
Осень на картинах Левитана очень разнообразна. Невозможно перечислить все осенние дни, нанесенные им на полотна. Левитан оставил около ста «осенних» картин, не считая этюдов. На них изображены знакомые с детства вещи: стога сена, почерневшие от сырости; маленькие реки, кружащие в медленных водоворотах палую листву; одинокие золотые березы, еще не обитые ветром; небо, похожее на тонкий лед; косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах лучше всего переданы печаль прощальных дней, тихое гудение пчел перед холодами и отблески предзимнего солнца, едва заметно прогревающего землю. (174)

НЕИСТОВОЕ ТРУДОЛЮБИЕ*
Утром, после завтрака, Репин спешил в мастерскую и там буквально истязал себя творчеством, потому что тружеником он был беспримерным и даже немного стыдился той страсти к работе, которая заставляла его от рассвета до сумерек, не бросая кистей, отдавать силы огромным полотнам, обступившим его в мастерской.
Он замучивал себя работой до обморока, каждая картина переписывалась им до двенадцати раз. Во время создания той или иной композиции на него не- , редко нападало такое отчаяние, что он в один день уничтожал всю картину и на следующий день снова принимался за нее.
К старости у него стала сохнуть правая рука — он сейчас же стал учиться писать левой.
А когда от старческой слабости Репин уже не мог I держать в руках палитру, он повесил ее, как камень, на шею.
Войдешь в комнату, которая была расположена под его мастерской, слышишь топот его ног. Это он после каждого мазка отходит поглядеть на холст, потому что мазки были рассчитаны на далекого зрителя. Художник ежедневно вышагивал по нескольку верст и уходил отдыхать, когда изнемогал до бесчувствия. (167)

ЖИВОЙ ПРИМЕР*
Когда я думаю об отце, меня переполняет невыразимое чувство любви и уважения к нему за то, что он дал и продолжает давать нам. Он горячо любил свою Родину, но он принадлежал и всему миру.
Весь мир был полем его деятельности, и жизнь для него была великими вратами будущего. Его картина «Приказ Учителя» — это глубокий символ его огромных достижений и необыкновенной жизни. Он во всем стремился к прекрасному: и в живописи, и в литературе, и в общественной жизни.
Можно назвать много примеров, когда художники достигали величия, но мало найдется примеров, когда великий художник оказывался еще более великим как человек.
Мне выпало счастье видеть этот живой пример в лице моих отца и матери. Они были людьми, которые понимали высокие идеалы и достойно прошли свой жизненный путь. Их светлые образы для меня источник величайшего вдохновения, великий источник счастья.
В старинных книгах упоминалось: счастлив тот, кто на своем пути встретит мудрого старца. Отец был для меня не только отцом и учителем, но и наставником жизни. (163)

НАЧАЛО БОЯ*
Правый фланг наших войск располагался на довольно-таки крутом возвышении, которое как бы господствовало над позицией французов. На нем-то и расположена была наша пехота, а вдалеке, на самом краю, видны драгуны.
В центре, где находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию князь Андрей, был на редкость отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему нас от деревни, где сосредоточил свои силы неприятель. Налево наши войска примыкали к негустому лесу, там дымились костры нашей пехоты, наспех рубившей дрова для армии. Линия французов была намного шире нашей, и ясно было, что французы без труда могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был неширокий, но крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и коннице.
Неожиданно прежде неподвижные массы французов заколыхались. Французские конные поодиночке и вдвоем вскачь пронеслись по горе. Под гору, по-видимому, для усиления цепи, двигалась явственно видневшаяся небольшая колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался другой дымок и выстрел. Сражение началось. (160)

У ВОРОТ БЕРЛИНА*
Одер остался позади. До Берлина было рукой подать. По всем дорогам, которые вели к Берлину, шли советские войска. Никогда еще солдаты не были в таком возбужденном настроении, как в эти апрельские дни, так как каждый знал, что войне скоро конец, что идут последние бои и что недалек день возвращения домой.
По правой стороне асфальтированной дороги, которая вела от Одера к Берлину, в потоке войск двигался тяжелый артиллерийский полк. На открытой машине ехал полковник Морозов. Он, как и все, с |нетерпением ждал победы, ждал первого мирного, спокойного дня. Морозов боялся думать о нем, как будто этим он мог отбросить этот день так далеко, что к нему вновь придется идти долгих четыре года.
Войска быстро продвигались вперед, и иногда Морозов просто удивлялся, откуда у людей берется столько силы и энергии. Один разговор объяснил ему все. Однажды на коротком привале, когда полк заправлялся горючим, Морозов заметил у орудия солдата, который сидел и свертывал самокрутку. Морозов спросил: «Почему не спите?» Солдат вскочил и ответил: «Боюсь проспать победу!» (166)

В НАСТУПЛЕНИИ*
Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее.
То, что не удалось ни немецким танкам, ни авиации, ни свирепствующим здесь бандитским шайкам, сумели сделать эти обширные пространства с дорогами, разбитыми войной и размытыми весенней распутицей. На далеких лесных опушках застряли грузовики с боеприпасами и продовольствием, а в затерянных среди лесов хуторах завязли санитарные автобусы. На берегах безымянных рек, оставшись без горючего, разбросал свои пушки артиллерийский полк. Все это катастрофически отдалялось от пехоты. А пехота все-таки продолжала двигаться вперед, урезав рацион и дрожа над каждым патроном. Потом и она стала сдавать, напор ее становился все слабее, все неувереннее, и, воспользовавшись этим, немцы вышли из-под удара и постепенно убрались на запад. Противник, видимо, исчез.
Несмотря на это, пехотинцы, даже оставшись без противника, продолжали делать свое доблестное дело: они занимали территорию, отвоеванную у противника. (135)

АРТИЛЛЕРИСТЫ ИЗ-ПОД БРЕСТА*
— Здравствуйте, товарищи артиллеристы! — сказал Серпилин. — Кто у вас за старшего?
Вперед шагнул старшина и доложил, что он, старшина девятого отдельного противотанкового дивизиона Платонов, является в настоящее время старшим по команде, выведя из-под Бреста оставшуюся материальную часть. «Откуда, откуда?» — переспросил Серпилин, которому показалось, что он ослышался. «Из-под города Бреста, — не сказал, а отрубил старшина, — где в полном составе дивизиона был принят первый бой с фашистами».
Проглотив комок в горле и кивнув на пушку, Серпилин спросил: «На себе, что ли?» Старшина ответил, что на себе.
— А как через водные преграды, через Днепр-то
как? — снова спросил Серпилин.
— Плотом, — последовал ответ.
— Говорят, и снаряды у вас есть? — спросил Серпилин.
— Один, последний, — ответил старшина.
В стороне, под громадной сосной, желтела только что засыпанная могила. Серпилин долго молча смотрел на землю, словно стараясь увидеть сквозь нее человека, который с боями довел от Бреста до этого заднепровского леса все, что осталось от дивизиона. (149)
ПАМЯТНИК ВЕЧНОЙ СКОРБИ*
После полудня неожиданно начался дождь, мелкий и густой, которому, казалось, не будет конца. Еще издали было видно: на склонах округлых холмов стоит множество людей, плотно, плечом к плечу. Они пришли, очевидно, давно, и вокруг памятника уже не было места для тех, кто продолжал прибывать. Густой людской поток двигался дальше, к ложбинам между холмами.
Тысячи людей неподвижно стояли на склонах холмов под дождем, тысячи людей шли к памятнику по мокрой дороге, мокрой, скользкой земле. Было среди
них много подростков, но много и стариков. Шла молодежь, шли отцы и матери с детьми. Не все запаслись зонтами, но продолжали шагать под дождем, а дождь бил в лица, стекал по непокрытым головам, и щеки горели от его холодных капель, как от огня.
Люди шли к памятнику.
Ослепительно белый на фоне туманного неба, он походил на два крыла огромной, рухнувшей на землю птицы — два крыла, навеки простертые к небу. Памятник был воздвигнут в знак вечной скорби о школьниках и преподавателях, расстрелянных на этих склонах фашистскими оккупантами двадцать первого октября 1941 года. (169)

В ГОСТЯХ У ЛЕТЧИКА*
Садились последние машины. Вот прилетел самолет командира третьей эскадрильи. Кто-то сказал мне, что это лучший летчик полка. Чтобы не терять попусту время, я решил сейчас же поговорить с ним. Уж очень мне понравился этот открытый, веселый человек.
Мы двинулись по тропке, протоптанной летчиками напрямик через лес. Новый знакомый шел быстро, порой нагибался, чтобы сорвать на ходу черничину или поймать в горсть гроздь бело-розовых ягод брусники, которую он тут же бросал в рот. Должно быть, он очень устал сегодня, так как ступал тяжело.
Мы пришли в овраг, по обоим скатам которого в пахнущих прелым листом и грибной сыростью дебрях малинника, медуницы, иван-чая были нарыты землянки.
Когда полоска копотного пламени разгорелась в самодельной лампе и осветила землянку, помещение оказалось довольно просторным» уютно обжитым. Молодые березки с незавядшей листвой стояли по углам. От них, от еловых веток, которыми был выстлан пол, шел густой запах. На столе стоял солдатский котелок, полный лесной малины. В землянке царила влажная прохлада, так убаюкивающе звенели в овраге кузнечики, что, сразу почувствовав во всем теле усталость, мы решили отложить до утра разговоры и малину, за которую было принялись. (183)

ТРУД И ЗНАНИЕ — ВЕЛИКОЕ ДЕЛО*
Хорошо, когда у человека есть любимая работа, когда он стремится овладеть ею, постичь ее в совершенстве. Каждый человек по-своему переживает золотые минуты, когда он учится нужному и интересному делу. В такие минуты сердце бьется радостно, и радость творчества остается на всю жизнь. Сначала чувствуешь себя беспомощным, потому что голова знает, как работать, а руки пока не слушаются. Но вот наконец наступает чудесный день, о котором ты так долго мечтаешь. Все оживает, все ладится. Резец касается вращающейся части, металл звенит, и узкая вьющаяся стружка исчезает под станком. Кажется, что режет не сталь, а режет счастливый, взволнованный человек своей волей. Как приятно видеть и чувствовать, когда в твоих руках металл превращается в какую-то деталь машины.
Много незабываемых радостей может быть у человека. Но с радостью творчества не сравнится ни одно чувство. Труд и знание раскрывают перед нами прекрасный мир. Человек, умеющий резать сталь, может многое сделать, многое совершить. (151)

ВДОХНОВЕНИЕ*
Вдохновение — это строгое рабочее состояние человека. Душевный подъем не выражается в театральной позе и приподнятости. Так же как пресловутые «муки творчества».
Чайковский утверждал, что вдохновение — это состояние, когда человек работает во всю свою силу, как вол, а вовсе не кокетливо помахивает рукой.
Каждый человек хотя бы и несколько раз за свою жизнь, но пережил состояние вдохновения — душевного подъема, свежести, живого восприятия действительности, полноты мысли и сознания своей творческой силы.
Да, вдохновение — это строгое рабочее состояние, но у него есть своя поэтическая окраска, свой, я бы сказал, поэтический подтекст.
Вдохновение входит в нас, как сияющее летнее утро, только что сбросившее туманы тихой ночи, забрызганное росой, с зарослями влажной листвы. Оно осторожно дышит нам в лицо своей целебной прохладой.
Вдохновение — как первая любовь, когда сердце громко стучит в предчувствии удивительных встреч, невообразимо прекрасных глаз, улыбок и недомолвок.
Тогда наш внутренний мир настроен тонко и верно, как некий волшебный инструмент, и отзывается на все, даже самые скрытые, самые незаметные звуки жизни. (160)

ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ*
Видимо, многие знают эти слова Тимирязева: «Ломоть хорошо испеченного хлеба составляет одно из величайших изобретений человеческого ума».
О хлебе написано множество стихов, о нем поют песни. Пшеничные зерна были найдены в кладке пирамиды, построенной примерно пять тысяч триста лет назад. В Древнем Риме, говорят, за покушение на жизнь пекаря карали смертной казнью.
По преданию, рецепт известного бородинского хлеба разработала жена генерала Тучкова, геройски погибшего на Бородинском поле.
От жита, пожалуй, произошли названия многих белорусских населенных пунктов. В Гомельской области — Житковичи, в Гродненской — Житомля, в
Минской — Житьково.
Хлеб — это авторитет и мощь государства. С хлебом мы встречаемся ежедневно. Он не приедается, не может надоесть. Без него не обойдемся ни в будни ни в праздники, ни в радости ни в горе.
Меняются времена — меняются представления о ценностях. Но хлеб остается хлебом всегда.
Он — сама жизнь. Он символ мира, счастья, благополучия, И поэтому обращаться с хлебом следует с большим уважением. (149)

МАТЬ*
Мать мужает вместе с детьми.
Вырастают дети и выбирают себе дороги, но дети никогда не идут по проторенным дорогам отцов, а продолжают их или ищут свои, новые и всегда неожиданные для матери. Она остается одна на перекрестке, откуда расходятся пути ее детей. Она смотрит и смотрит им вслед и вместе с ними смотрит вперед.
Для материнского сердца каждый из ее детей всегда остается ребенком, даже если у этого ребенка есть уже свои дети и блестит седина на висках. Но не у всякой матери хватает зоркости и мужества, чтобы на склоне лет отправиться в трудный путь со своими детьми и не отстать от них, не окликнуть перед лицом опасности, уметь улыбнуться и найти бодрое слово в самый горький час.
Пока жива мать и тебе в дни успеха и в годину лишений есть кому сказать певучее и нежное слово «мама», ты молод и силен.
Чем дольше будет с тобой мать, тем ярче будет гореть твое сердце. (155)

ПРОМЕТЕЕВ ОГОНЬ*
В греческой мифологии рассказывается о могучем Прометее, друге людей. Он похитил с неба огонь и научил греков пользоваться им, чем подорвал веру в могущество богов. Прометей оказал людям неоценимые услуги: научил их читать и писать, открыл целебную силу трав, обучил искусствам. Когда об - том узнал верховный бог Зевс-громовержец, он пришел в необычайную ярость и повелел приковать Прометея железными цепями к огромной скале в горах Кавказа.
Много веков томился прикованный Прометей в
этой пустынной местности. Его тело жгли палящие лучи солнца, хлестали ливни, мучила жажда и пронизывал холод. Но самые страшные муки ему причинял громадный орел, который каждый день прилетал к Прометею, чтобы острыми когтями терзать
его печень.
Так продолжалось, пока сюда не пришел великий герой Геракл. Он меткой стрелой пронзил страшного орла и разбил цепи, которыми Прометей был прикован к скале.
Возникшее на основе этого мифа выражение «прометеев огонь» употребляется в значении «священный огонь, горящий в душе человека, борющегося за достижение высоких идеалов в науке, искусстве, общественной жизни». Образ Прометея является символом человеческого достоинства и величия. (168)

ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ*
Самолет охвачен пламенем. Горит правый мотор. Кажется, пламя долго гналось за быстрокрылой птицей, наконец, догнав ее, вцепилось в крыло огненным клювом.
Самолет теряет высоту. Теперь уже ясно: пламени не собьешь. И земля дает приказ:
—Катапультируйся!
Но почему в небе не появляется белое облачко парашюта? Может быть, человек, находящийся в эти мгновения в кабине горящего самолета, не слышит настойчивого приказа? А может быть, он сломлен и у него нет сил нажать кнопку?
Нет, он жив, он не потерял сознания, и он слышит приказ земли. Он продолжает бороться.
Он видит, что самолет падает на большой жилой дом. Он может спасти свою жизнь, но он понимает, что, если машина, превратившаяся в огненный метеор, врежется в дом, погибнут десятки людей. И он пытается последними усилиями повернуть машину. Он нашел в себе силы не думать о своей жизни, а думать о людях. И ему наконец удается отвести раненую, горящую машину от дома. У него хватило времени спасти людей, но спасти собственную жизнь он не успел. (162)

УНИКАЛЬНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ*
В собрании Оружейной палаты находится уникальная коллекция старинного английского серебра, состоящая из изделий лондонских мастеров шестнадцатого — семнадцатого веков.
Установление прямых дипломатических связей между Англией и Россией произошло в шестнадцатом веке. Русские послы, направляясь в Испанию, посетили Англию. Тогда же англичанин Ченслер был принят в Москве. Впоследствии между странами происходил регулярный обмен посольствами, что показывало обоюдную заинтересованность в развитии политических и торговых отношений.
Хронологические рамки коллекции охватывают столетие, что дает возможность исследователям про-
следить за изменениями, происходившими в искусстве чеканки. Значение этого единственного собрания необычайно велико, так как в самой Англии множество драгоценных изделий погибло во время буржуазной революции, когда серебряные предметы искусства отправлялись в переплавку.
Среди экспонатов уникальные скульптурные сосуды в виде барсов. Это редчайшие произведения, не имеющие аналогов в музейных собраниях. Фигуры, данные в геральдической трактовке, массивны и очень эффектны. Оскаленная пасть, когтистые лапы — все эти детали придают барсам необычайную выразительность.
Почти триста пятьдесят лет назад они были доставлены в Москву и с тех пор входят в число кремлевских сокровищ. (162)









СТАРЫЙ СКРИПАЧ*
Старый скрипач любил играть у подножия памятника Пушкину. Этот памятник стоял в Москве, в начале Тверского бульвара. Поднявшись по ступеням к самому пьедесталу, старый музыкант обращался лицом на бульвар, к дальним Никитским воротам, и трогал смычком струны на скрипке. У памятника сейчас же собирались дети, прохожие, чтецы газет из местного киоска. Все они умолкали в ожидании музыки, потому что музыка утешает людей, обещает им счастье и славную жизнь.
Обыкновенно старик выходил играть под вечер. Для его музыки было полезней, чтоб в мире стало тише и темней. Старик скучал от мысли, что он не приносит людям никакого добра, и поэтому добровольно ходил играть на бульвар. Там звуки его скрипки раздавались в воздухе, в сумраке, и хоть изредка они доходили до глубины человеческого сердца, трогая его нежной и мужественной силой, увлекавшей жить высшей, прекрасной жизнью.
Уходил домой он поздно, иногда уже в полночь, когда народ становился редким и лишь какой-нибудь случайный одинокий человек слушал его музыку. (156)

МАНИЛОВКА*
Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций. Пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили свои мелколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью «Храм уединенного размышления», пониже пруд, покрытый зеленью. У подошвы этого возвышения и частию по самому скату темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые избы, которые герой наш неизвестно по каким причинам в ту же минуту принялся считать и насчитал более двухсот. Нигде между ними нет растущего деревца или какой-нибудь зелени, везде выглядело только одно бревно.
Поодаль в стороне темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес. Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-коричневого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат. (163)

СТРАДА*
Только в последние дни Давыдов ощутимо почувствовал, что настает самая напряженная рабочая пора за все время пребывания его в Гремячем Логу: еще не управились с покосом травы, а уже подходила уборка хлеба; на глазах начинала смуглеть озимая рожь; почти одновременно с ней вызревал ячмень; бурно зарастали сорняками и молчаливо требовали прополки невиданно огромные, по сравнению с единоличными полосками, колхозные деляны подсолнечника и кукурузы, и уже не за горами был покос пшеницы.
До начала уборки хлебов многое надо было сделать: перевезти в хутор возможно больше сена, подготовить тока для обмолота, закончить переноску в одно место амбаров, ранее принадлежащих кулакам, наладить единственную в колхозе паровую молотилку. Да и помимо этого изрядное число больших и малых забот легло на плечи Давыдова, и каждое дело настойчиво требовало к себе постоянного и неустанного внимания. (130)

АЛЫЕ ПАРУСА*
Был белый утренний час. В огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер, двигался вдоль реки. Сквозь деревья сияла ее вода, но прилежный охотник не подходил к ней, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к горам.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони. Это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос, скрывающий горе, затем усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.
Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман еще не рассеялся. В нем гасли очертания огромного корабля, медленно поворачивающегося к устью реки. Его свернутые паруса ожили, свисая фестонами1, расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок.
Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса. Наконец, тепло солнца произвело нужный эффект, воздушный напор усилился, рассеял туман и вылился по реям в легкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользили по белизне мачт и снастей, все было белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости. (171)

ПИСЬМО МОЛОДЕЖИ*
Что бы я хотел пожелать молодежи, посвятившей себя науке?
Прежде всего — последовательности. Об этом важнейшем условии плодотворной научной работы я никогда не смогу говорить без волнения. С самого начала своей работы приучите себя к строгой последовательности в накоплении знаний.
Изучите азы науки прежде, чем пытаться взойти на ее вершины. Никогда не беритесь за последующее, не усвоив предыдущего. Никогда не пытайтесь прикрыть недостатки своих знаний хотя бы и самыми смелыми догадками и гипотезами.
Приучите себя к сдержанности и терпению. Научитесь делать черную работу в науке. Изучайте, сопоставляйте, накапливайте факты.
Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты — это воздух ученого. Без них вы никогда не сможете взлететь.
Но, изучая, экспериментируя, наблюдая, старайтесь не оставаться у поверхности фактов. Не превращайтесь в архивариусов1 фактов. Пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения. Настойчиво ищите законы, ими управляющие.
Второе — это скромность. Никогда не думайте, что вы уже все знаете. И как бы высоко ни оценивали вас, всегда имейте мужество сказать себе: я невежда.
Третье — это страсть. Помните, что наука требует от человека всей его жизни. (180)

ЛЮБОВЬ К РОДНОЙ ЗЕМЛЕ*
Скромная природа тех мест, где я провел первые годы моей сознательной жизни, не блистала пышной красотою. Здесь не было величественных гор и скал, окруженных облаками, эффектных, соблазнительных для художника, потрясающих панорам. Это был обычный русский простор: поля, леса и деревни с соломенными и деревянными кровлями, поросшими бархатным мохом. Едешь, едешь, бывало, десятки верст, и как бы не изменяется, почти не движется окружающий вас пейзаж.
Но каким чудесным, полным бурной радостной жизни казался мне этот мир в детстве! Необыкновенной казалась маленькая речонка с зелеными, заросшими ивняком и камышом берегами, со стелющимися по песчаному дну, колышущимися водорослями. Один, босиком, я бродил по лесным опушкам, поросшим иван-да-марьей, с деревенскими ребятишками ловил в реке раков, а стеклянно-прозрачные светлые стрекозы доверчиво садились на наши ничем не покрытые беловолосые головы. Здесь, в лесном краю, и родилась моя любовь к живой природе, к родной земле. (142)

РОДНАЯ СТОРОНА*
Ясность воздуха придавала какую-то необыкновенную силу и первозданность окружающему, особенно по утрам, когда все было мокро от росы и только голубеющий туман еще лежал в низинах.
А среди дня и река, и леса играли множеством солнечных пятен - золотых, синих, зеленых и радужных. Потоки света то меркли, то разгорались и превращали заросли в живой, шевелящийся мир листвы. Глаз отдыхал от созерцания могучего и разнообразного зеленого цвета.
Полет птиц разрезал этот искристый воздух — он звенел от взмахов птичьих крыльев.
Лесные запахи набегали волнами. Подчас трудно было определить эти запахи. В них смешивалось все: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба. Оно было таким глубоким и чистым, что невольно верилось, будто эти воздушные океаны тоже приносят свой запах - озона и ветра, добежавшего сюда от берегов теплых морей.
Очень трудно подчас передать свои ощущения. Но, пожалуй, то состояние, которое испытывали все мы, вернее всего можно назвать чувством преклонения перед не поддающейся никаким описаниям прелестью родной стороны. (162)

КРЕПОСТЬ-ГЕРОЙ БРЕСТ*
В самый грозный и страшный час в жизни народа, когда враг напал на нашу Родину, стена огня и смерти наглухо отгородила маленький гарнизон, сражающийся у границы. Его защитники не получали никаких приказов своего командования, им не сбрасывали с самолетов боеприпасов и продуктов, о них не писали в газетах, и страна даже не знала о том, что они ведут борьбу.
Обращаясь мыслями к Родине, к своим родным и близким, они испытывали чувство тревожной неизвестности. Они не могли видеть впереди ничего, кроме смерти, позора и унижений вражеского плена, и невольно думали о том, что, быть может, никто никогда не узнает об их героической борьбе. И все-таки они продолжали бороться, потому что Родина, от которой они были отрезаны врагом, жила в сердце каждого из защитников крепости. Они вели борьбу не ради славы, даже не ради своей жизни. Они просто выполняли свой воинский долг перед Отчизной, глубоко веря в то, что рано или поздно враг будет изгнан с родной земли. (158)

МУЗЕЙ ЖИВОЙ ПРИРОДЫ*
В шестидесяти километрах на северо-восток от Бреста находится большой лесной массив. Это знаменитая Беловежская пуща. По своим размерам, богатству растительного и животного мира, по живописности пейзажей Беловежской пуще принадлежит
одно из первых мест среди лесов Европы. Это настоящий музей живой природы.
Сосновые и еловые боры с высокими стройными и гибкими соснами, с темными мрачными елями-великанами перемежаются с дубравами, где вместе растут дуб и ясень, липа и клен, граб и ольха.
Летом и осенью в пуще вызревает бесчисленное множество полезных ягод: черники, земляники, брусники, клюквы. Боровики, рыжики, подосиновики, подберезовики, лисички, опята встречаются на каждом шагу.
В Беловежской пуще живет на свободе зубр - дикий первобытный лесной бык. Из крупных животных радует взор красивый олень и легкая пугливая косуля. Из других промысловых пород лесных зверей водятся в пуще куница, выдра, хорек, горностай, белка, ласка, лисица. Из крупных хищников встречаются рысь и волк, из птиц - глухарь, тетерев, рябчик, куропатка, черный аист и многие другие. (153)

АРОМАТ ЗЕМЛИ*
Я лежу в зеленой траве на берегу реки. Летнее солнце плывет над полями, над наезженной пыльной дорогой. Безмерный, сверкающий, пахучий, окружает меня мир природы.
Я вдыхаю влажный аромат земли и растений и вижу, как по коленчатым стебелькам высоких травинок неторопливо движутся насекомые. Белые, золотые, синие, качаются над головой цветы. Я прищуриваю глаза: пушистое белое облако, повисшее в высоком летнем небе, кажется мне плывущим по небу сказочным исполинским чудовищем на позолоченных распахнувшихся крыльях.
В своем воображении я и сам уносился далеко над землею, оставляя под собой заснеженные горы, голубые моря и непроходимые леса, серебряные реки и озера. Я мечтал о будущих увлекательных путешествиях, мысленно пролетая над расстилавшейся подо мною, как будто гигантский глобус, землей. Птицы, их радостная свобода, манили меня - весною, в дни прилета птиц, с особенной силой тянуло меня странствовать. Уже став взрослым, именно весной отправлялся я в самые далекие путешествия, будучи уверенным, что они непременно окажутся удачными. (150)



ВОЛНУЮЩИЕ ВОСПОМИНАНИЯ*
Вот уже несколько дней с парижским небом что-то случилось необыкновенное. Я любуюсь снежными белыми крышами, прохожу по хрустящему снегу, ломаю тонкие льдинки. И нежно-молочная даль своей мглой говорит о силе снега, о внутреннем очаровании зимы. Париж хорош всегда, а облеченный в необычное, он чарует особенно.
Но моя мысль уходит далеко, туда, в белую Москву и подмосковные места, где мне было трудно, но где душа моя пела, где в жесткой раме судьбинных испытаний я терзался и изнемогал.
Тринадцать месяцев назад. Лютый зимний холод. Подмосковное местечко, занесенное снегом. И березы, и дубы, и липы, и ели - - все в белой бахроме. Дома холодно. Как ни морозно на дворе, надеваешь рваную шубу и идешь греться среди снежных пространств, усыпанных алмазами, покрытых осыпью хризолитов1, на которые смотришь. И вот он, цветной сон, голубой, и алый, и белый, завладевает через глаза сердцем, и душа уходит в мир, где нет ни холода, ни тепла, а лишь цветистые видения и ткущая сила воспоминаний и надежд. (159)

ХЛЕБ - ВСЕМУ ГОЛОВА*
Испокон веку хлеб был не просто едой. Он был мерилом не только общественного благосостояния, но и мерилом человеческой совести. Хлебом-солью встречали друзей. За хлеб бились с врагом насмерть. Хлебом, как именем матери, клялись. Хлеб был продуктом, вызывавшим особое, можно сказать, святое чувство. За хлеб, который нужен был умирающим от голода детям в годы войны, отдавали свои жизни сотни
людей.
Конечно же, сегодня не зачерствели души наших людей, и в подавляющем большинстве своем они высоконравственно относятся к хлебу. Как-то в годовщину великой нашей Победы в одном из парков Ленинграда раздавали людям печеный хлеб. Это был не тот обычный хлеб, какой мы привыкли видеть в магазине, в столовой, дома. Это были буханки того самого блокадного ленинградского хлеба, который только напоминал собой хлеб и истинная ценность которого была в свое время равна ценности жизни.
Люди, молодые и старые, подходили, бережно, как святыню, брали этот хлеб, пробовали его. Многие плакали. Эти слезы шли из глубины потрясенного человеческого сознания, из глубины души. (160)

ГЛАЗА - ЗЕРКАЛО ДУШИ*
«Глаза, - сказал кто-то, - зеркало души». Быть может, вернее было бы сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого, сверкающего цветного мира. Кто может сказать, какая часть нашего душевного склада зависит от ощущений света?
Человек - одно звено в бесконечной цепи жизней, которая тянется через него из глубины прошедшего к бесконечному будущему, В одном из таких звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна - жизнь должна пройти вся в темноте. Но значит ли это, что в его душе порвались навеки те струны, которыми душа откликается на световые впечатления? Нет, и через это темное существование должна была протянуться и передаться последующим поколениям внутренняя восприимчивость к свету. Его душа была цельная человеческая душа, и в ней жило неутолимое стремление к свету.
Нетронутыми лежали где-то в таинственной глубине полученные по наследству и дремавшие в неясном существовании «возможностей» силы, с первым светлым лучом готовые подняться ему навстречу. Но окна остаются закрытыми: судьба мальчика решена — ему не видать никогда этого луча, его жизнь вся пройдет в темноте. (165)

ТАИНСТВЕННЫЙ ХУДОЖНИК*
Теплый безветренный день угас. Только далеко на горизонте небо еще рдело багровыми полосами, точно оно было вымазано широкими ударами огромной кисти, омоченной в кровь. На этом странном и грозном фоне зубчатая стена хвойного бора отчетливо рисовалась грубым, темным силуэтом. Кое-где торчавшие над ней прозрачные круглые верхушки голых берез, казалось, были нарисованы на небе легкими штрихами нежной зеленоватой туши. Чуть-чуть выше розовый отблеск гаснущего заката переходил в слабый оттенок выцветшей бирюзы.
Воздух уже потемнел, и в нем с той мягкой и приятной ясностью, которую можно наблюдать только ранней весной, по вечерам, выделялся ствол каждого дерева, выделялась каждая веточка. Слышалось иногда, как густым басом гудит, пролетая где-то очень близко, невидимый жук и как он, сухо шлепнувшись о какое-то препятствие, сразу замолкает. Кое-где сквозь чащу деревьев мелькали серебряные нити лесных ручейков и болотец.
Лягушки заливались в них своим торопливым, оглушительным криком; жабы вторили им более редким, мелодическим уханьем. Иногда над головой пролетала с пугливым кряканьем утка да слышно было, как с громким и коротким блеянием перелетает с места на место бекас-баранчик. (170)

КАПИТАЛ НА БУДУЩЕЕ*
Призыв об охране природы лесов должен быть обращен прежде всего к молодежи. Ей жить и хозяйствовать на земле, ей украшать ее. Чем раньше молодежь примется за это дело, тем больше накопится зеленого добра ко времени ее вступления в полноправное наследство. Разведение лесов — это мудрая работа впрок, на будущее.
Родина — это, в частности, наши поля, реки, лес и небо над нами. Свою любовь к Родине мало только декларировать — ее, кроме того, надо претворять в живые дела. Чем больше труда вкладывает гражданин в дело Родины, тем в большей степени дорога она ему. Самые великие патриоты в нашей истории — это самые беззаветные труженики. Не слишком ли прописные истины я излагаю? Нет! Если бы это было так, то наши дети не разоряли бы гнезд и муравейников, а торопились бы прибрать, украсить Родину хотя бы в ста метрах вокруг себя.
Оглянись вокруг себя, молодой человек. Все, что ты видишь, соткано, сложено из пламенной любви твоих предков, твоих старших сограждан к Отечеству. (159)


ЛАСТОЧКИ*
Под навесом крыши нашего дома было ласточкино гнездо, слепленное из ила, принесенного в клювах с берега маленького копаного прудика. Оно висело варежкой и, когда вылупились птенцы, стало потихонечку пищать. Когда птенцы подросли, то один из них, самый, наверное, сильный и обжористый, стал высовываться из темного отверстия. Он был головастенький, рот у него с желтым ободочком казался непомерно большим. Голова окрасилась уже в черный цвет, а на грудке появился темно-коричневый фартучек. Ростом он казался мне больше своих родителей, которые беспрестанно носили ему всяких козявок, а он беспрестанно их пожирал, оставляя братьев или сестер голодными.
Шло время, и настал день, когда я увидел в небе над нашей крышей пять ласточек. Они летали в розовеющем вечернем воздухе, и я заметил, что две из них летают резвее и легче, чем три остальные, которые казались чуточку больше размером. Видимо, ласточки учили летать своих птенцов.
Осенью ласточки исчезли, и дом наш как будто чего-то лишился. (148)

БЕРЕЗОВЫЙ СОК*
Ранней весной меня неудержимо тянет в лес. Хочется своими глазами увидеть, как пробуждается природа от долгого зимнего сна.
Туманным утром я добрался до лесного урочища, что раскинулось на север от станицы Вешенской. Опушенные инеем березы стояли не шелохнувшись, ожидая восхода солнца. Я иду знакомой тропинкой, полной грудью вдыхая тонкий, чуть горьковатый аромат обласканного первым теплом березняка.
Неожиданно я услышал прерывистую дробь, словно кто-то часто-часто ударял стреляной гильзой о приклад ружья. Боясь хрустнуть веткой, подбираюсь к старой березе. На сломанной бурей верхушке пестрый дятел с длинным клювом непостижимо быстро стучал по расщепленному суку. Временами он затихал, а потом вновь по лесу неслась задорная дробь. «Кап! Кап!» - слышится от другой березы, раскидистой, с наклоном. Подхожу ближе: из треснувшей коры дерева крупными прозрачными каплями сочилась влага, падая на обнажившуюся из-под снега пожухлую прошлогоднюю листву. Подставляю ладонь и через минуту с удовольствием пью пахнущий весной березовый сок. (146)

СЧАСТЛИВЧИК*
Апрель хозяйничал вовсю. В густом березняке было совсем тепло, и я прилег на зыбкий грудок валежника посмотреть, как бродит по лесу весна.
Первым побывал у меня в гостях рыжий муравей, постоял на хворостинке, внюхиваясь в непривычные для него городские запахи, и, повертев головой, сбежал в плесенную серость старых листьев.
Потом выползла из сухотравья божья коровка: надо же поглазеть, что за чудище лежит. Согласно переставляя кривые ножки, легко втащила себя на стебелек, непонятно как удерживаясь, покружилась на самом кончике, все складывала-раскладывала крапивчатые надкрылки и улетела по своим весенним делам.
И снова слышу шорох. Оглянулся.
- Здравствуйте! — сказал кто-то весело. — А вот и я.
Ах, вон оно что! У старого пня из-под лесного хлама осиновый росток выглянул, первым листком обозначился. Смешной такой малыш, проткнул головой прошлогодний лист, надел на себя, как передник.
По-лесному значит - в сорочке родился. (134)

НЕЗАБУДКА*
Прелестная, с нежно-голубыми, как бирюза, лепестками и ярко-желтой, точно из золота сделанной, серединкой незабудка является одним из лучших украшений нашей весенней флоры. Особенно крупными и яркими бывают так называемые болотные незабудки, растущие на сырых лугах и по берегам канав. Сделанный из таких дивных незабудок букет замечательно красив, а если его развязать и разложить в виде венка на глубокой тарелке с водой, то прелесть цветов еще более увеличится. В таком виде незабудки очень долговечны и, если при этом периодически менять воду в тарелке, могут сохраняться совершенно свежими и роскошно цветущими очень долго.
Интересно, что сок незабудки имеет, говорят, оригинальное свойство. Стоит раскаленное докрасна стальное лезвие или вообще какое-либо стальное изделие окунуть несколько раз в этот сок и подержать в нем до тех пор, пока оно не остынет, — сталь закаляется так, что режет железо и точильный камень. Этим способом, как говорят, приготовляли сталь для знаменитых дамасских клинков. (146)

ЖЕНЬШЕНЬ*
В тайге есть женьшеневая плантация, именно туда мы и направляемся.
На пути нам встречались горные ручьи и глубокие овраги, на дне которых лежал еще снег. Наконец мы дошли до цели своего странствования.
Читатель ошибется, если вообразит себе женьшеневую плантацию в виде поляны, на которой посеяны растения. Место, где найдено было в разное время несколько корней женьшеня, считается удобным. Сюда переносятся и все другие корни. Первое, что я увидел, — это навесы из коры кедра для защиты женьшеня от палящих лучей солнца. Для того чтобы не прогревалась земля, с боков были посажены папоротники и из соседнего ручья проведена узкая канавка, по которой сочилась вода.
Женьшень! Так вот он каков!
Нигде на земле нет другого растения, вокруг которого сгруппировалось бы столько легенд и сказаний. Под влиянием или литературы, или рассказов местных жителей, но я тоже почувствовал благоговение перед этим невзрачным на вид растением. (141)





СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ*
В последние дни в поднебесье над озером шли лебеди. Их могучие ликующие голоса покрывали собой все другие весенние звуки, песни и крики. Волновали они меня необычайно своей неписаной красотой — я много за ними наблюдал.
Как-то я раскрыл книжку и удивился: крик лебедя там сравнивали с серебряной трубой. В жизни не слыхал труб, сделанных из чистого серебра, но, если вслушаться, клики лебедей действительно напоминают какие-то большие, сказочные трубы, хотя, конечно, не слыхал я и сказочных труб.
Три дня назад, утром, эти победные трубы ворвались в мой сон и властно прервали его. Мне показалось, будто гремят они совсем низко, над самой крышей моей избушки. Я спал не раздеваясь и тотчас же выскочил с биноклем на берег.
Двенадцать великолепных птиц, величаво поднимая и опуская широкие крылья, косым углом плыли над противоположным берегом озера, и в ярком свете солнца, поднимающегося из-за чернеющего вдали леса, их белоснежные тела и крылья отливали ослепительным серебром.
«Вот отсюда и взялось сравнение с серебряными
трубами», - подумал я. (160)

ВОЗДУШНАЯ СХВАТКА*
Однажды пришлось мне увидеть необычный бой. В чистом синем небе кружились две птицы: степной орел и журавль.
Хорошенько присмотревшись к их необычной игре, я заметил неладное. Орел, пытаясь напасть на журавля, стремился оказаться выше него. А журавль, вовремя отлетев в сторону, тоже набирал высоту. Точно по невидимой спиральной лестнице птицы поднимались все выше и выше.
Вот орел сделал стремительный бросок вниз. Журавль, увернувшись, оказался высоко над орлом. Хищник, набрав высоту, повторил свой маневр, но снова не достиг успеха. Шел настоящий воздушный бой. Журавль отстаивал свою жизнь. Но вот он, совсем ослабев, ринулся на землю. Почувствовав твердую опору, журавль встал на длинные ноги, приготовившись к встрече с врагом.
Орел, сложив крылья, камнем кинулся на журавля, а тот, вытянув шею и распустив крылья, с громким курлыканьем бросился на врага. Вид журавля был угрожающим, и орел, испугавшись, сел в стороне, а потом опрометью полетел прочь. Взмыв в воздух, он скрылся за склоном.
А журавль, пошатываясь, но гордо держа голову, отдыхал после боя. Отдохнув, он не спеша стал подниматься в воздух. (169)

АИСТЯТА*
Неподалеку от нашего дома аисты устроили гнездо. Когда в гнезде вывелись аистята, для старых аистов начались большие хлопоты. Птенцы были очень прожорливы, и аисты-родители по очереди с утра до вечера таскали им из болота лягушек, рыбешек, ужей.
Пока один из аистов летал за кормом, другой стоял на краю гнезда - караулил птенцов.
Прошло еще недели полторы, и вдруг один из аистов-родителей исчез. Что с ним случилось, неизвестно: может, его убили, а может, сам от чего-нибудь погиб.
Вот тогда настала трудная пора для оставшегося аиста. Утром аист уже спешил на болото за добычей, приносил ее, совал в рот одному из птенцов и, не отдыхая ни минуты, летел обратно.
Однажды шли мы с рыбалки и видим, что аистята тянут из гнезда свои длинные шеи, открывают клювы и просят есть. Мы подошли поближе. Увидев нас, аистята заволновались, засуетились.
Но вот один из них заметил в руках у меня рыбешку. Аистенок потянулся к ней, схватил клювом и проглотил. Другие сейчас же последовали его примеру.
С тех пор мы каждый день кормили аистят. (169)

ПЕСНЬ СОЛНЦУ*
Весна запоздала. Со второй половины апреля подул холодный ветер, загромоздил небо тучами, пошли дожди. Воды реки, разлившись по лугам вокруг городка, все прибывали, по-осеннему темные, сердито морщась под ветром.
Сквозь дожди незаметно подошел май, но злая погода не уступала ему. Деревья в садах стояли голые, едва пожелтев, не решаясь раскрыть почки, в унылом ожидании солнца, а оно плутало где-то высоко за тучами, лишь иногда освещая плотный сизый полог тусклым серебром.
И вот наконец бурной дождливой ночью облака иссякли. Наутро в голубом небе торжественно расцвел золотой цветок солнца. Город загудел, как пчелиный улей. Площадь ярко расцветилась торговыми рядами с игрушками, ситцем, сластями; сверкали на солнце медь и сталь; алые полосы кумача слепили глаза; победно сверкало синее, желтое, красное и требовало жаркого солнца, восточного зноя.
Молодая, свежая зелень осеняла прозрачным узором крыши домов; одуряющий запах весны стоял в теплом воздухе. В садах возбужденно свистели скворцы, над головами людей серебристо звучал щебет ласточек.
Этот пестрый шум и звон красиво сливался в песню, молитву солнцу. (163)

ПОЛОВОДЬЕ*
Вдоль наших больших рек расстилается широкая полоса заливных лугов — пойма. При слиянии Волги и Камы ширина поймы доходит до тридцати километров.
В летнюю или осеннюю пору идешь по громадному зеленому пространству и лишь изредка встретишься с человеком. Разве попадется навстречу какой-нибудь охотник. Во время покоса на пойме, конечно, увидишь колхозников. Зато в другое время пойма кажется безлюдной. Иногда можно идти несколько километров и ни с кем не встретиться.
А в сильный разлив ее совсем не узнаешь: исчезают луга и ложбинки, пни, как подводные камни, кое-где высовываются из-под воды, в бывшую звериную нору заплывает щука. Пойма становится настоящим морем.
Странно себя чувствуешь, когда выплываешь в пойму на лодке во время половодья. Не верится, что именно здесь приходилось еще недавно спокойно прогуливаться по неподвижной земле и ничто тогда не убегало от тебя.
А теперь даже не успеваешь ничего рассмотреть. Только взглянешь на что-нибудь, как все уже проносится мимо. И куда ни посмотришь, видишь, как повсюду все плывет, мчится, несется куда-то, и сам качаешься и несешься вместе с лодкой вперед. (168)

ТАЕЖНАЯ ВЕСНА*
Весною разливались реки: широко, свободно и мощно.
Шли тяжелые волны, покрывая рябью речное тело, и от них расходился влажный, придавленный шум, тревожащий и неспокойный. Стаивали снега. На соснах вырастали смолистые свечи и пахли крепко. Небо поднималось выше и синело, а в сумерки оно было зеленовато-зыбким и манящим грустью.
В тайге после зимней смерти творилось первое звериное дело — рождение. И все лесные жители: медведи, волки, лоси, лисицы, песцы, совы, филины — уходили в весеннюю радость рождения. На реке кричали шумно гагары, лебеди, гуси. В сумерки небо становилось зеленым и зыбким, чтобы ночью перейти в атласно-синее и многозвездное, стихали гагары и лебеди, засыпая на ночь, и лишь сверлили воздух, мягкий и теплый, медведки и коростели. А на обрыве у реки собирались девушки петь и водить хороводы. Приходили из тайги с зимовки парни и тоже собирались здесь.
Круто падал яр к реке. Шелестела внизу река. А наверху стлалось небо. Притихало все, но чуялось в то же время, как копошится и спешит жизнь. (160}

РАННЯЯ ВЕСНА*
Весна наступила в этом году ранняя, дружная и -как всегда на Полесье — неожиданная. Побежали по деревенским улицам бурливые, сверкающие ручейки, сердито пенясь вокруг встречных каменьев и быстро вертя щепки и гусиный пух; в огромных лужах воды отразилось голубое небо с плывущими по нему круглыми белыми облаками; с крыш посыпались частые звонкие капли. Воробьи, стаями обсыпавшие придорожные ветлы, кричали так громко и возбужденно, что ничего нельзя было расслышать за их криком. Везде чувствовалась радостная, торопливая тревога жизни.
Снег сошел, оставшись еще кое-где грязными рыхлыми клочками в лощинах и тенистых перелесках. Из-под него выглянула обнаженная, мокрая, теплая земля, отдохнувшая за зиму и теперь полная свежих соков, полная жажды нового материнства. Над черными нивами вился легкий парок, наполнявший воздух запахом оттаявшей земли. Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя грусть, сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий. Ночи стали теплее, в их густом влажном мраке чувствовалась незримая спешная творческая работа природы. (157)

ЛЕСНЫЕ КРАСАВИЦЫ*
Редко бывает такой урожай рябины, какой наблюдается в нынешнем году. Под тяжестью гроздьев гибкие ветки свесились донизу. В лесу бывает много людей, но нечасто кто-либо подойдет к рябине и сорвет чудесную полновесную кисть. Обычно посетитель лишь полюбуется красавицей и отойдет прочь. Может быть, так бесполезно и пропадет небывалый урожай ягод?
Отойдите немного от зарослей рябины и понаблюдайте в течение нескольких минут. В лесу чуткая тишина, изредка нарушаемая пением синиц. Но вот откуда-то сверху слышится характерное стрекотание дроздов. Острый птичий глаз замечает среди осенних красок яркую рябину. Дружная семейка, усевшись на дерево, прекратила перекличку. Начинается пир, на котором гости торопятся, глотая ягоды целиком. Не менее часто, чем дрозды, навещают рябину и другие птицы. С удовольствием наслаждается ягодами красногрудый снегирь.
Пернатые не только потребители рябины, но и ее распространители. Еще Дарвин заметил, что ярко окрашенные плоды рябины особенно привлекают птиц. Семена ягод, побывав в их желудках, не перевариваются и, потерянные где-нибудь на земле, быстро прорастают. Так на опушке, в перелеске, на поляне появляются новые заросли рябины. (166)
АПРЕЛЬ*
Второй месяц весны - весна воды. Ручейки под талым снегом тайно сбежались в реки, реки поднялись и сбросили с себя ледяные оковы. Заревели вешние потоки, разлились широко по долинам. Снег ведь такой: летит — молчит, сядет — молчит, а умрет - заревет.
Щуки вышли в залитые водой луга, чтобы на травке, на солнечном пригреве метать икру. Скоро из каждой икринки выйдет малек. Миллионы миллионов их скатятся с водой в реку, когда она снова войдет в свои берега. Бесчисленные стаи водоплавающей птицы — чаек, уток, нырков, лебедей и гусей — занимают освободившиеся ото льда реки, озера, морские заливы. Напоенная полой водой, теплыми весенними дождями земля надевает зеленое платье с пестринками нежных подснежников. Новорожденные зверята кормятся молоком матерей в ожидании, когда можно будет вылезти из нор и логовищ.
После земли солнце освободило воду. Ждут своей очереди воздух и лес. Уже началось тайное движение сока в деревьях; наливаются почки, зацветают цветы на ветвях. (144)

ЗВУКИ ВЕСНЫ*
Чуткое ухо ловит знакомые звуки весны. Вот вверху, почти над головой, послышалась барабанная трель, звонкая, радостная. Нет, это не скрип старого дерева, как обычно думают городские неопытные люди, оказавшись в лесу ранней весной. Это, выбрав сухое дерево, по-весеннему барабанит лесной музыкант — пестрый дятел. Всюду: в лесу, ближе и дальше - торжественно звучат, как бы перекликаясь, барабаны. Так дятлы приветствуют весну.
Вот, пригретая лучами мартовского солнца, свалилась с макушки дерева, рассыпавшись снежной пылью, тяжелая белая шапка. И, точно живая, долго еще колышется, как бы машет рукой, зеленая ветка, освобожденная от зимних оков.
Стайка клестов-еловиков, весело пересвистываясь, красно-брусничным ожерельем рассыпалась по увешанным шишками вершинам елей. Лишь немногие знают, что эти птички, веселые, общительные, всю зиму проводят в хвойных лесах, искусно устраивая в густых сучьях теплые гнезда. Опершись на лыжные палки, долго любуешься, как шустрые птички клювиками теребят шишки, выбирая из них семена, как, кружась в воздухе, тихо сыплются на снег легкие шелушинки. (151)

ЖУРАВЛИ*
Каждый, приметивший журавлиный клин в высоком небе, порадуется гордо: «Видели журавлей? Журавли прилетели!»
Знаменитые журавлиные танцы — зрелище удивительно красивое и чуть комическое. Грациозно изгибая длинную шею и размахивая крыльями, птицы то неуклюже приседают на голенастых ногах, то взмывают в воздух, кружась в замысловатом танце.
Журавли никогда не селятся колониями. Пары разбредаются на расстояние пяти - шести километров гнездо от гнезда. Пока самка занята насиживанием, журавль бдительно озирает окружающую местность и в случае опасности издает громкий крик — сигнал тревоги. Тогда самка незаметно сбегает с гнезда и лишь на некотором расстоянии от него взлетает, чтобы враг не приметил кладку. Вылупляются птенцы на тридцатый день. Едва обсохнув, уверенно становятся на ноги и уже могут бегать. Время торопит. Июнь и июль отведены природой на рост и учебу, а в августе начинается подготовка журавлей к отлету.
И вот уже, курлыча, потянулся журавлиный клин. Невольно с грустью подумаешь: «Журавли улетают на юг и лето уносят». (149)

ГРОЗА НАДВИГАЕТСЯ*
Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел. Вот и солнце спряталось. И лес, и дальние деревни, и трава — все облеклось в какой-то зловещий цвет. С запада тянулось, точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, будто простирая огромные крылья по сторонам. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдаленный гул.
Все притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так разнообразно жужжали в траве? Все спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились и только изредка наклонялись верхушками, как будто предупреждая шепотом о близкой опасности. Вдруг от леса пронесся свежий ветерок, повеял прохладой, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя пыль на улице, затих в кустах.
Упали две-три крупные капли дождя, и вдруг блеснула молния. Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно прокатился в воздухе. (168)

ГРОЗА НОЧЬЮ*
Ночью я проснулся от грохота, гула и жуткого ощущения, что наша изба с треском разваливается. Я в ужасе вскочил, и меня ослепил неземной огонь за окном, который вспыхивал и мгновенно угасал. Я понял, что на улице гроза. Когда грохот обрывался и гул замирал, слышно было, как за окошками хлестал ливень, а за стеной клокотала вода. Я влез на лавку, поднял нижнюю половину рамы, и в лицо мне хлынула влажная прохлада. Вспышки молний пронизывали все небо, и серая муть вдруг превращалась в сверкающие струи, которые туго били в мертвую траву и взрывались пузырьками в блистающих лужах перед завалинкой. Пахло мокрой землей и чем-то опьяняюще приятным, что бывает только во время грозового дождя. И в этот момент я как-то особенно радостно чувствовал, что земля и небо живые, что они очнулись от мучительного сна и дрожат от волшебного пробуждения. Чудилось, что всюду волнуются и несутся куда-то шквалами мятежные толпы, рокочет гул тревожных голосов. (152)

ПОКОС*
Покос - самая трудная, самая сдружающая работа из всех деревенских работ. И председатель колхоза, и бригадиры, и завхоз, и счетовод, и школьный учитель Виктор Михайлович, и ветеринар, то есть все люди, которых не увидишь на какой-нибудь другой работе, — все выходят на луга и становятся рядовыми косцами.
До войны в нашем колхозе был обычай: около шести часов утра косцам в луга носили завтрак. А так как жены косцов, то есть наши матери, заняты в это время стряпней, а вторая женщина найдется не в каждом доме, то завтрак носили дети и подростки.
Самое тяжелое — встать, отделить хотя бы на сантиметрик голову от подушки и хотя бы чуть-чуть приоткрыть глаза, склеенные надежным клеем,
Ты еще вроде бы спишь, когда дадут тебе в руки узелок, сделанный из платка.
Узелки у всех одинаковой формы; внизу стоит тарелка, она просовывается через платок и придает форму узелку.
Как только выйдешь из душной избы на волю, сразу дрогнет в груди светлая радость: неизъяснимая свежесть разлита по всей земле в это время. (164)

ИЗЯЩНАЯ ЧИСТОТА*
Я очутился в небольшой светлой передней, в которой меня прежде всего поразили необыкновенно изящная чистота и, так сказать, своеобразная женственность убранства. Так, в этой передней стоял мягкий диванчик, обитый светленьким ситцем. Вешалки не было, но вместо нее громоздился высокий платяной шкаф, как бывает в небольших квартирах, где живут одинокие женщины. Возле шкафа, на столике, стоял поднос с графином свежей воды и двумя стаканами. На окне были два горшка гортензий и чистенькая проволочная клетка с громко трещавшею калужской канарейкой, а в углу —
пяльцы.
Из дверей открылась другая комната, более обширная и окрашенная розовою краской самого приятного цвета. Чистота этой комнаты еще более бросалась в глаза. Крашеные полы были налощены, мебель вся светилась, диван был весь уложен гарусными подушками, а на большом столе, под лампой, красовалась большая гарусная салфетка. Такие же меньшие вышитые салфетки лежали на других меньших столиках. Все окна уставлены цветами, и у двух окон стояли очень красивые дамские рабочие столики: один темного дерева с перламутровыми инкрустациями, другой — из мелкого узорного паркета. (164)

ДЕРЕВНЯ*
Последний день июня.
Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь. Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И дымком пахнет, и травой, и дегтем. Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые ракиты. По оврагу бежит ручей, на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на краю земли и неба, — синеватая черта большой реки.
Вдоль оврага по одной стороне опрятные амбарчики, по другой - пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы, над каждым крылечком железный крутогривый конек. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки.
Я лежу у самого оврага, кругом целые вороха душистого сена.
О, тишь и благодать! (146)

В КАЗАЧЬЕЙ СТАНИЦЕ*
В казачьей станице ночью стынет глухая тишина. Искрятся пустынные окрестные бугры: усеял их лебяжьим пухом молодой снежок. В балках и по бурьянам движутся синие тени, почти касается линии горизонта упряжь Большой Медведицы, и черной свечой тянется к тягостному черному небу тополь. Бормочет и что-то напевает родниковая струя.
Выйдите к реке, и вы увидите, как катятся по небу и тают в текучей речной воде звезды. Вслушаешься в мнимое ночное безмолвие и услышишь, как заяц кормится и гложет ветку, точит и режет ее своими острыми резцами. Режь, дружок, кормись, готовься к тяжелым временам: зимний мороз жгуч и безжалостен.
Вишневая веточка скинет ледяную корочку, и расколется она, звякнет, а ночь затянет хрустальный этот звяк густой тишиной. Вон на стволе мерцает янтарная капля замерзшего клея. Сорвешь его, присмотришься и увидишь тончайший дымчатый налет, какой всегда обнаружишь осенью на зрелой сливе.
Только на заре, когда прилетит с севера и овеет землю своими холодными крыльями ветер, наполнится станица утренними голосами жизни. (158)

ВОЗВРАЩЕНИЕ*
В течение нескольких лет я мечтал попасть на север. Хотелось поехать без всякой цели, чтобы просто глядеть, ощущать и не заботиться о том, будет ли какая-нибудь польза для будущей работы. Хотелось увидеть то ленивые, то быстрые реки, плоты листьев в черных заводях, сумрачное небо, опускающееся до жесткой щетки еловых лесов.
Мы решили начать путешествие со старинного Каргополя, где пролетело мое детство. Скрипящий всеми своими суставами старый автобус не слишком бережно везет нас по разбитой дороге через деревянные мостики. Какой-то маленький усатый человечек в соломенной шляпе, вооруженный спрятанными в чехлы удочками, приглядывается к нам. Подъезжаем к реке, которая похожа на озеро. Крыши домов и белые стены церквей, кажется, вырастают из-под воды. Ничего не изменилось: ни мост, ни пристань, ни берег с родниками. И все-таки я не узнаю города. Каргополь не изменился, но изменился я сам. В детстве город казался мне громадным, а дома -- высокими. Сейчас он тих, малолюден, приземист. Не изменились только храмы, они по-прежнему поражают воображение. (158)

РАССВЕТНЫЙ ЧАС*
Тяжелые, толстые стрелки на огромном циферблате, белевшем наискось от вывески часовщика, показывали тридцать шесть минут седьмого. В легкой синеве неба, еще не потеплевшей после ночи, розовело одно тонкое облачко, и было что-то не по-земному изящное в его удлиненном очерке. Шаги нечастых прохожих особенно чисто звучали в пустынном воздухе, и вдали телесный отлив дрожал на трамвайных рельсах. Повозка, нагруженная огромными связками фиалок, тихо катила вдоль панели.
С черных веток чуть зеленевших деревьев спархивали с воздушным шорохом воробьи и садились на узкий выступ высокой кирпичной стены.
Лавки еще спали за решетками, дома освещены были только сверху, но нельзя было представить себе, что это закат, а не раннее утро. Из-за того что тени ложились в другую сторону, создавались странные сочетания, неожиданные для глаза, хорошо привыкшего к вечерним теням.
Все казалось не так поставленным, непрочным, перевернутым, как в зеркале.
Он оглянулся и в конце улицы увидел освещенный угол дома, где только что жил минувшим и куда не вернется больше никогда. И в этом уходе целого дома из его жизни была прекрасная таинственность. (170)

ЛАСКА УТРА*
Несколько ярко-золотистых лучей брызнули беспорядочно в глубине расселины между двумя горами, пробив отверстия в густой стене леса. Огненные искры посыпались пучками вниз, на темные пади1 и ущелья, вырывая из синего холодного сумрака то отдельное дерево, то верхушку сланцевого утеса, то небольшую горную полянку. Под ними все задвигалось и засуетилось. Группы деревьев, казалось, перебегали с места на место, скалы выступали вперед и опять тонули во мгле, полянки светились и гасли. Полосы тумана змеились внизу тревожнее и быстрее.
Потом на несколько мгновений засветилась даже темная река. Вспыхнули верхушки зыбких волн, бежавших к нашему берегу, засверкал береговой песок с черными пятнами ямщичьих лодок и группами людей и лошадей у водопоя. Косые лучи скользнули по убогим лачугам, отразились в слюдяных окнах, ласково коснулись бледного, восхищенного лица мальчика.
А в расселине между горами уже ясно продвигалась часть огненного солнечного круга, и на нашей стороне весь берег радовался и светился, сверкая, искрясь и переливаясь разноцветными слоями сланцевых пород и зеленью пушистых сосен. Но это была лишь недолгая ласка утра. (165)




УТРО В СТЕПИ*
Раннее весеннее утро, прохладное и росистое. В небе ни облачка. Только на востоке, там, откуда сейчас выплывает в огненном зареве солнце, еще толпятся, бледнея и тая с каждой минутой, сизые предрассветные тучки. Весь безбрежный степной простор кажется осыпанным тонкой золотой пылью. В густой буйной траве там и сям дрожат, переливаясь и, вспыхивая разноцветными огнями, алмазы крупной росы. Степь весело пестреет цветами: ярко желтеет дрок, белеет целыми зарослями пахучая ромашка, дикая гвоздика горит пунцовыми пятнами. В утренней прохладе разлит горький здоровый запах полыни, смешанный с нежным, похожим на миндаль, ароматом повилики.
Все блещет, нежится и радостно тянется к солнцу. Только кое-где в глубоких и узких оврагах, между крупными обрывами, поросшими редким кустарником, еще лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени. Высоко в воздухе, невидные глазу, трепещут и звенят жаворонки. Неугомонные кузнечики давно подняли свою торопливую, беспрестанную сухую трескотню. Степь проснулась и ожила, и кажется, будто она дышит глубокими, ровными и могучими вздохами. (155}

НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ*
Летний вечер гаснет. В засыпающем лесу стоит гулкая тишина. Вершины огромных строевых сосен еще алеют нежным отблеском догоревшей зари, но внизу уже стало темно и сыро. Острый, жаркий, сухой аромат смолистых ветвей слабеет, зато сильнее чувствуется сквозь него приторный запах дыма, которым тянуло весь день с дальнего лесного пожарища. Неслышно и быстро спускается на землю мягкая северная ночь. Птицы замолчали с заходом солнца. Одни только дятлы еще выбивают лениво, точно сквозь сон, свою глухую, монотонную дробь.
В лесу совсем стемнело, но глаз, привыкший к постепенному переходу от света к темноте, различал вокруг неясные, призрачные силуэты деревьев.
Был тихий, дремотный час между вечером и ночью. Ни звука, ни шороха не раздавалось в лесу, и в воздухе чувствовался тягучий, медвяный травяной запах, плывущий с полей.
Вправо и влево от тропинки шел невысокий путаный кустарник, и вокруг него, цепляясь за ветки, колеблясь и вытягиваясь, бродили разорванные неясно-белые клочья тумана.
Странный звук неожиданно пронесся по лесу. Он был протяжен, низок и гармонично-печален и, казалось, выходил из-под земли. (165)

ЦАРСТВО НОЧИ*
Месяц обливал меня светом, и, подняв глаза кверху, я долго смотрел в его лицо. Свет, проходя сквозь белесые кружева гардин, смягчал сумрак в глубине комнаты. Отсюда месяца не было видно, но все четыре окна были ярко озарены. Свет падал из окон бледно-серебристыми арками, и в каждой из них был дымчатый теневой крест, мягко ломавшийся по озаренным креслам и стульям.
Давно не видал я такой ночи! И вот мысли мои опять возвратились к далеким, почти забытым осенним ночам, которые видел я когда-то в детстве среди холмистой и скудной степи средней России. Там месяц глядел под мою родную кровлю, и там впервые узнал и полюбил я его кроткое и бледное лицо. Я мысленно покинул Париж, и на мгновение померещилась мне вся Россия, точно с возвышенности я взглянул на огромную низменность. Передо мной слегка холмистые поля, а среди них — серый помещичий дом, ветхий и кроткий при свете месяца. Неужели это тот самый месяц? Это он успокоил меня в светлом царстве ночи. (160)

НОЧЬ ПОЛНОЙ ЛУНЫ*
В Опухлики я приехал ночным поездом и через озеро плыл наугад.
В деревне на том берегу все спали, не было видно ни огонька. Тишина стояла уже осенняя. Над сизым овсяным полем висела полная, как переспелое антоновское яблоко, луна. Я поднялся по лестнице, чтобы положить на чердак весла. Отсюда в конце овсяного поля, заслоненного кустами, увидел огонек. Он таинственно трепетал, манил к себе, и я пошел к нему. Узкая тропинка вилась по нескошенной болотине. На темном фоне травы выделялись крупные колокольчики, они будто светились. Из кустов беззвучно появилась сова и пролетела рядом с лицом на своих бесшумных бархатных крыльях. Обдало холодом, и стало жутковато от сырости и этого безмолвного полета загадочной ночной птицы. Совсем рядом заржал конь, неуклюже взбрыкивая спутанными ногами, стал приближаться к человеку. И сразу отошел страх, будто доброго друга повстречал. Огонек теперь не был виден, но зато отчетливо раздавались удары. Тропинка круто обежала молодой сосняк, пахнуло нагретой смолой; и я почти рядом увидел костер. Язык пламени вспыхнул и выхватил из тьмы обыкновенный комбайн и у костра склоненного человека. Я узнал тракториста
Василия. (177)

ЗАРНИЦА*
Я уже упоминал о зарнице. Чаще всего зарницы бывают в июле, когда созревают хлеба.
В поэтическом ряду рядом с зарницей стоит слово “заря” — одно из прекраснейших слов русского языка. Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже представить себе, чтобы его можно было прокричать, потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева.
В заре, в рассвете, есть что-то девическое, целомудренное. На зорях трава омыта росой, а по деревням пахнет теплым парным молоком. И поют в туманах за околицами пастушьи жалейки.
Светает быстро. В теплом доме тишина, сумрак. Но вот на бревенчатые стены ложатся квадраты оранжевого света, и бревна загораются, как слоистый янтарь. Восходит солнце.
Осенние зори иные — хмурые, медленные. Дню неохота просыпаться: все равно не отогреешь озябшую землю и не вернешь улыбающийся солнечный свет. Все никнет, только человек не сдается. С рассвета уже горят печи в избах, дым мотается над селами и стелется по земле. А потом, глядишь, и ранний дождь забарабанил по запотевшим стеклам. (166)